— Дозвольте, ваше превосходительство, от имени лихого третьего, сказать вашему превосходительству, как вы нам есть отец, как мы понимаем нашу священную обязанность, и в этот день праздника Благовещения, нашего эскадронного праздника, мы просим верить, что все мы готовы по первому вашему знаку, по команде нашего Доблестного командира эскадрона, его высокоблагородия ротмистра Петренко, броситься и разбить отеческих Врагов. Наши стальные пики, наши вострые сабли, наши меткие винтовки страшны неприятелю. А мы своему Государю Императору и совместно с господами офицерами единою дружною семьею слуги верные! Ваше здоровье, ваше превосходительство!
— Спасибо, Солдатов, на добром слове. Порадовал меня, старика. — И командир полка обнял и крепко поцеловал вахмистра.
— Садитесь, братцы… До свиданья, — сказал командир полка, обращаясь к эскадрону.
— Счастливого пути, ваше превосходительство, — дружно ответили солдаты.
Командир полка, сопровождаемый до дверей эскадрона офицерами, ушел из помещения. Первая, официальная часть праздника была кончена, — начинался семейный, свой праздник.
Эскадронный каптенармус, бравый подпрапорщик, подошел к бутылям и крикнул:
— Подходи, ребята, к чарке.
Один за другим потянулись к нему солдаты, брали большую оловянную чарку, иные крестились, иные с лукавой усмешкой, подмигивая, опрокидывали чарку в глотку, крякали, утирались рукавом мундира и возвращались к столам.
На столах взводными раздатчиками были расставлены большие медные миски с дымящимися щами, пироги с мясом и стояли кувшины с мутно-желтым пенящимся квасом. С легким гомоном праздничных приветствий, пожеланий и шуток солдаты садились за столы.
— Ваше высокоблагородие, — обратился вахмистр к полковнику Работникову, — дозвольте просить вас и господ офицеров ко мне, эскадронную хлеб-соль откушать.
Офицеры, а за ними взводные и вахмистры других эскадронов, теснясь в дверях и на площадке лестницы, пошли в помещение вахмистра.
Маланья Петровна и Муся их ожидали.
— Ну, как, кума, — сказал Петренко, принимая из рук Маланьи Петровны большую хрустальную рюмку мадеры, — живем понемногу?
— Вашими молитвами, ваше высокоблагородие.
— А крестница-то моя все хорошеет. В этом году, Муся, кончаете школу?.. Что же, «у воды» будете?
— Надеюсь в корифейки выбиться, Алексей Степанович.
— Ишь, какая прыткая! Сразу и в корифейки.
— Она, ваше высокоблагородие, — вступился за раскрасневшуюся Мусю отец, — талантливая очень и усердная до науки, страсть.
— По талантам в мать, по усердию в отца, — сказал полковник Работников. — Помните, Маланья Петровна, как мы русскую с вами танцевали?
— Только вот сейчас Мусеньке об этом поминала. Молодая я была!
— А теперь разве старая? Еще и теперь попляшем.
— Восемнадцать лет мы женаты, давно уж, — сказал вахмистр.
— Ну, что за давно — восемнадцать лет! Так станцуем, Маланья Петровна?
— Станцуем… А то, ваше высокоблагородие, вы уж с дочкою лучше. Толста я очень стала, смотрите, столы повалю, — засмеялась в рукав Маланья Петровна.
— Выходит, сколько же лет вы, Семен Андреич, на службе?
— Двадцать лет вахмистерствую, да четыре года в рядах прослужил.
— Как оно время идет… А ведь точно вчера новобранцем у меня были. Двадцать четыре года… Хо-хо!
— Обноси, Муся, гостей пирогом, — шепнул дочери Семен Андреевич. — Прошу, ваше высокоблагородие. Не обессудьте, гости дорогие. Чем богаты, тем и рады.
XXXIX
В маленькой комнате вахмистра стало душно, и открыли одну половину окна. Весенний воздух рвался в комнату Неуловимыми запахами моря и свежести, долетал треск колес, цоканье копыт и гудки автомобилей. Уличный шум сливался с громкими голосами гостей, звонко и радостно заливались в клетке канарейка и чиж, а снегирь, склонив голову набок, все повторял свои короткие и томные рулады.
По одну сторону стола сидели унтер-офицеры и вахмистры и с ними штаб-трубач Ершов, по другую сторону офицеры, полковой священник, полковой врач, ветеринарный врач, делопроизводитель, оружейный мастер и псаломщик.
Маланья Петровна, Муся, Семен Андреевич и вестовые собрания обносили гостей пирогом и жареными рябчиками и подливали им вина.
Было сказано много тостов, и трубачами в эскадроне сыграно много маршей и тушей.
Длинноязычный, косноязычный и потому любящий речи поручик Эльтеков пространно говорил о воинском долге, о слиянии офицера и солдата, поминал Александра Македонского и Юлия Цезаря, рассказывал, какие городки строили римские легионеры, и как в них жили, и как он сам где-то подле Наугейма, под Заальбургом на Таунусе видел такую римскую крепость, восстановленную императором Вильгельмом, и он так вел речь, что можно было ожидать, что он кончит тостом за Вильгельма. Потому Петренко перебил его и крикнул:
— За здоровье дорогих хозяев, Семена Андреевича и Маланьи Петровны — ура!
— Что ж, Маланья Петровна! Идем танцевать, — сказал Работников, протягивая руку раскрасневшейся от выпитой рябиновки и шампанского вахмистерше.
Поручик Дурдин, маленький, черненький и хорошенький, выскочил из комнаты в эскадрон и крикнул трубачам:
— Русскую!.. Русскую!.. Полковник танцевать будет. Дайте, братцы, место.
Гости двинулись в эскадрон за Работниковым, торжественно ведшим толстую Маланью Петровну. Задорные ямочки показались на ее улыбающихся розовых щеках.
Трубачи заиграли русскую. Маланья Петровна жеманно взмахнула платочком и с легкостью, неожиданною для полного тела, пристукивая каблучками, прошлась по кругу около подбоченившегося Работникова.
Тесно толпились, положив руки и головы друг другу на плечи, солдаты эскадрона.
Работников лихо надвинул на седеющие густые кудри фуражку, притопнул ногами, щелкнул шпорами и пустился, мелким бесом рассыпаясь, подле Маланьи Петровны. А она, ласковой манящей улыбкой круглого сияющего лица, плыла, сгибаясь и кланяясь до земли, взмахивала платочком, приседала и оборачивалась, вся колыхаясь своим полным и сильным телом.
— Пара хоть куда! — сказал, широко улыбаясь, Тесов, вестовой Морозова.
— Хоть в балаганах на масляной показывать, — сказал Ершов и, отвернувшись, пошел в вахмистерскую комнату.
Там, за столом, в углу, сидели поручик Морозов и адъютант Заслонский и пили мадеру, прихлебывая ее крепким чаем. Оба были трезвы. У окна с птицами долговязый Мандр тащил за руки Мусю.
— Пупочка, пойдемте с вами тоже русскую танцевать! — говорил Мандр.
— Не пойду я с вами, Карл Карлович, вы совсем даже и не умеете, и вам нехорошо теперь танцевать. Сядьте, слушайте, как птички поют.
— Птички?.. Какие птички? — спросил Мандр и вдруг увидал клетку на окне. — А почему вы их не выпустили?.. — строго сказал он, нагибая набок голову.
— Зачем же их выпускать? Это папины птички. Они столько радости ему доставляют.
— Да?.. А сегодня Благовещенье. Давайте по русскому обычаю дадим им волю. Я слыхал, есть такой обычай пускать в Благовещенье птиц на волю.
Мандр, криво усмехаясь, стал ковырять пальцем подле дверцы клетки.
— Что вы делаете, Карл Карлович? — воскликнула Муся. — Нельзя же так!.. Какой вы!..
— Бедные птички.
— И вовсе не бедные.
— Как хорошо им будет на воле.
— Они отвыкли от воли. Они потеряются в городе. Их кошки передушат.
— Глупости. Я хочу их выпустить.
— Вы не смеете этого делать. Это папины птички. Это будет такое горе для папы.
— Не смею, пупочка? Нет такой вещи, какой не смел бы сделать офицер… Да еще — корнет Мандр!
Мандр решительно схватил клетку и повернул ее к окну.
— Карл Карлович, я прошу вас…
— Ну?
— Миленький Карл Карлович, не делайте этого… Мандр открыл клетку и стал выпугивать из нее птиц. Это шло быстро, и разговор шел короткими едва слышными фразами, заглушаемый музыкой в эскадроне.
Слышал и понимал Мусино отчаяние только Ершов, стоявший недалеко от Мандра и отделенный от него столом.