Этот манифест был написан в сентябре 1915 года и подписан в первую очередь немцами: Георгом Ледебуром и Адольфом Гофманом, потом французами: Бурдероном и Маргеймом, итальянцами: Модильяни и Лацари и за ними русскими: Лениным, Аксельродом и Бобровым, поляками: Лапинским, Барским и Ганецким, румыном Раковским, болгарином Коларовым, шведами и норвежцами: Хеглундом и Туре-Нермапом, голландцем Роландс-Гольстом и швейцарцами: Гриммом и Кэном…
Целых два года с тех пор Андрей Андреевич спрашивал себя, придет ли тот день, когда творцы этого манифеста ступят на Русскую землю. Спрашивал и не мог ответить. Порою он считал их появление в Петербурге невозможным. Они были из бездны. Они были от смерти. Но неужели смерть победит? Андрей Андреевич вспоминал свои посещения покойницкой, запах тления и вид работы смерти и сравнивал все это с цветущими детишками, спешившими в гимназию. Кто кого победит? Но Андрей Андреевич устал от своих вечно двоящихся мыслей, и ему хотелось лишь одного: чтобы кто-нибудь победил. Он готов был идти за любым победителем.
Хотя бы победителем была смерть!
В мартовской революции 1917 года он уже чувствовал запах трупного разложения. Чем больше развивалась она, тем больше он думал, что теперь возможна победа смерти. Возможен стал, наконец, и приезд людей, звавших в бездну. Их час пришел.
III
3 апреля 1917 года Андрей Андреевич получил сообщение от партии, что вечером по Финляндской дороге прибывает сам товарищ Ленин. Андрей Андреевичу прислали пропуск в парадные императорские комнаты вокзала.
Был теплый, ясный, весенний вечер. Камни мостовых блестели и, когда солнце спускалось за клиникой Виллье, ясные северные сумерки клали красивую задумчивость на полноводную Неву и на уходящие дали набережных и дворцов. Красным огнем горели стекла их верхних покоев.
Андрей Андреевич шел пешком через Литейный мост. Толпы рабочих стремились туда же.
— Ленин привез мир, — говорили в толпе.
— Теперь шабаш! Повоевали и будет!
Лица были радостны и счастливы. Андрей Андреевич думал: «Как странно! Пять месяцев назад это самое стремление к миру было поставлено в основу клеветы на царицу, как самое страшное обвинение. Из-за этого писали на нее пасквили и сейчас держат ее под многими караулами в Царском Селе. А вот теперь идут встречать Ленина как миротворца».
Рабочие, одни нестройными кучами, другие подобием воинских колонн с алыми знаменами, шли на площадь перед вокзалом. Все были украшены красными бантами.
Строем прошли воинские части с офицерами, с красными флагами и с музыкой.
Ведь они тоже знали, что Ленин изменник и шпион, а вот шли не арестовывать его, не судить полевым судом, а встречать и приветствовать.
Эта дикая уродливость мысли, это попрание здравого смысла нравились Андрею Андреевичу. Это все говорило ему, что теперь подходят времена, когда из двух сил, сражающихся над миром, одна решительно гнется, а другая должна решительно победить.
У парадного подъезда вокзала с его полированными дубовыми дверями был разостлан красный ковер, и вместо жандармов и околодочных стояли распорядители в черных пиджаках и в черных рубашках с большими красными бантами. Они пропускали приглашенных по билетам. Кругом, цепью, взявшись за руки, протянулись рабочие и никого не пропускали к подъезду. В толпе была такая же напряженность и благоговение, какие Андрей Андреевич раньше наблюдал при проезде Высочайших Особ. Публика не была серая. Были дамы, были приготовлены цветы — алые тюльпаны и нежная, белая оранжерейная сирень.
С невольным презрением смотрел на толпу Андрей Андреевич.
«Толпа… Не все ли равно ей, кого встречать? Царя ли, представителя династии, выведшей ее из дикого состояния и поставившей на первое место в мире, тело ли известного писателя, умершего за границей, оперного ли тенора, или кинематографического комика Макса Линдера, или изменника, желающего уничтожить Россию в угоду ее врагу? Толпе все равно».
В парадных комнатах собрались делегации Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, районных комитетов социал-демократической партии, партии социалистов-революционеров, бундовцев и других социалистических групп.
Они все держали знамена. Было так странно видеть в руках у еврея в длинном черном сюртуке и цилиндре, или у молодого штатского в пиджаке, или у дамы в большой шляпе с перьями эти длинные желтые древки, на которых чуть колыхались алые полотнища с черными, белыми и золотыми надписями.
У всех кругом лица были оживлены. Разговоры то смолкали, то начинались. Из жилетных карманов вытаскивали часы, покачивали головами. Поезд опаздывал. Не случилось ли чего? Все было так необычно.
Андрей Андреевич прошел на перрон. Рослый караул гвардейского полка протянулся вдоль серых стен вокзала. Офицеры в шинелях и золотых погонах, при амуниции, ходили вдоль фронта, оправляли ремни, поверяли «затылок». У всех солдат на шинелях были красные банты.
На правом фланге стояли музыканты. Инструменты были ярко начищены.
Кто организовал это? Кто отдал приказ?
Андрей Андреевич знал, что никто не посмел бы отдать такого приказа. Но так же анонимно, как известили Андрея Андреевича, так известили и караул, собрали музыкантов, нарядили солдат и офицеров.
Кто-то пришел, кто-то сказал, кто-то приказал. И форма приказа была так непохожа на обычную.
— Товарищи, пойдем встречать Ленина!
— Надо, товарищи, встретить Ленина, как следует.
— Он, товарищи, за мир.
Кто были эти «кто-то»?.. Андрей Андреевич знал сложную машину партии. Эти «кто-то» были везде. Какой-нибудь еврейчик-фармацевт или русский гимназист садился на велосипед и спрашивал:
— Отвезти записку товарищу Фрошу? Хорошо, я отвезу. А там какой-нибудь товарищ Фрош кричал в казарме, полной солдатами:
— Товарищи, сегодня приезжает Ленин, надо его встретить! Кто пойдет в караул?
— Я… я… — раздавались полные готовности крики, и рослые, Молодые парни бежали записаться к товарищу Фрошу.
Иногда спрашивали:
— Откуда приказ?
— От Совета.
— Ну, ладно… И меня запишите.
Делалось все само, но руководилось откуда-то сзади и пока незаметно.
Солидный, бородатый, в очках социал-революционер, искушенный в политической борьбе, читал наскоро отбитую на митинге записку и говорил:
— Надо пойти… Как же… Хоть и не нашей партии… А все-таки… Ленин.
Андрей Андреевич прохаживался вдоль фронта солдат и чувствовал себя великолепно. Позволил бы Морозов ему так ходить, когда бы стоял он с караулом? Подошел бы и сказал: «Андрей Андреевич, этого не полагается…» Да еще и раньше Морозова его бы околодочные не допустили на перрон…
Вспыхнули на перроне электрические фонари. В затуманенном весеннем сумраке, между серых финляндских товарных вагонов сверкнули огни, и молодой голос, дрожащий от счастливого волнения, скомандовал:
— Караул… смир-рно!.. Равняйсь…
Штыки были убраны к плечам, головы повернуты направо. Красивые, здоровые лица повернулись к Андрею Андреевичу. Он разглядывал их… Обычные славные русские лица!
«Им все равно, кого ни встречать…»
Черная толпа делегаций надвинулась вперед. Тяжелый паровоз, налегая на рельсы и сверкая золотыми буквами названия, подкатил, мягко шурша колесами и шипя воздушными тормозами вагонов. Из салон-вагона вылезали неуклюжие люди в пальто и помятых шляпах и оглядывались с недоумением и даже как будто со страхом.
— Шай… на кра-ул! — скомандовал офицер, поднял шашку «подвысь» и опустил острием к носку сапога. Осадил на правый фланг и замер, почтительно вытянувшись.
Резкие, возбуждающие звуки Интернационала понеслись над перроном. Толпа делегатов бросилась к вагону, подхватила Ленина на руки и понесла в парадные комнаты.
Ленин сидел на руках у рабочих в неловкой позе. Черное пальто задралось полами кверху, и нелепо торчала большая нога в резиновой калоше. Андрею Андреевичу были видны его лысая голова с зачесанными височками, большой лоб, жидкие совиные брови и маленькие темные глаза. Усы спускались вниз к небольшой бородке. Щеки были одутловаты, нос у переносья приплюснутый, а книзу пуговкой. Неприятное, простое и пошлое, до ужаса пошлое лицо.