Разливалась заря, густо и размашисто выплескивая багровые краски. Всюду полыхал красный свет во многих тревожных переливах и оттенках: от малинового небосвода, пурпурных бликов на танковых башнях до огненно-кровавых огнеметных струй. Красные всполохи ложились на лица, на раскаленные стволы пушек, на каски живых и убитых — это был рассветный бой, окрашенный самой яростью.
Всходило, несмело выглядывало солнце. И рассеивалась краснота, всюду возвращался изначальный естественный цвет: улицей прошли серые от пыли танки, зеленые ЗИСы протащили на прицепе зеленые пушки, пестрели-торопились разрозненные ряды, а потом и колонны пехотинцев. Над селом вместо недавнего зарева курился ленивый дым затухающего костра.
Вахромеев перевязывал Егора Савушкина: тут, в немецком блиндаже, получил он пулю в предплечье час назад во время рукопашной. А радист был убит — тоже здесь, в этом блиндаже, и теперь рация, с которой мучались всю ночь, берегли в бою, бесполезна, повреждена — работает только на прием. Вот уже полчаса назойливо верещит: «„Астра“, „Астра“! Сообщите ваше место». А зачем, собственно, сообщать? Выселки взяты, два полка ушли вперед. Какая теперь разница, где находится рота Вахромеева?
Перевязывать трудно: рана рваная, в упор из пистолета. Два пакета ушло, пока удалось остановить кровь. Савушкин кряхтит, сокрушается: без медсанбата не обойтись. Как минимум, неделя. Ну да ничего, не мешает отлежаться. Там и кормят, говорят, неплохо.
Егора все время отвлекала от болезненной процедуры приколотая на стенке, к блиндажным бревнам, картинка из какого-то немецкого иллюстрированного журнала: разухабистая девица с улыбкой до ушей — зубов полон рот.
— Игривая бабец! — с похвалой сказал он, — Гады-фрицы понимают в них толк. Знаешь, на кого она похожа?
— Ну, ну.
— На твою Фроську-кержачку. Во была девка, оторви-примерзло! Повезло тебе тогда.
— Замолчи… — с тихим раздражением сквозь зубы сказал Вахромеев. — Сиди спокойно, не вертись!
— Что, заело? — морщась от боли, хохотнул Савушкин, — А я считаю, зря ты ее не нашел, когда вернулся в Черемшу. К тому же холостяком остался — надо было искать.
— Заткнись! — уже зло гаркнул Вахромеев.
Ну что в самом деле буровит, за каким чертом бередит душу, вахлак сиволапый? Лезет со своими дурацкими упреками, а того и не подумает, что искать человека на белом свете еще потруднее, чем кресало, утерянное в тайге. Ни следов, ни слуху ни духу…
— Чтоб больше об этом — ни слова! На полном серьезе говорю.
— Да ладно, не буду…
Рация, лежащая на полу, попискивала, сыпала сухим треском, разноязыкими командами. Потом опять отчетливо-пискляво стали звать «Астру». Теперь их уже интересовало ее только место, но и потери, а также количество пленных.
— Дуреха! — ухмыльнулся Савушкин, явно расположенный поболтать. — Какие могут быть пленные в ночном бою? Слава богу, сами уцелели, и то хорошо. Слышь-ка, Фомич, а я за ночь-то троих фрицев уложил, и всех — финкой. Ну, а тех, которых из автомата, не считал. Темно было, не видно.
Потрогал-пощупал перебинтованную руку, вздохнул и покачал головой:
— Оно, конечно, грешно считать убиенных, так ведь приходится… Не мы их, так они нас считать будут.
«Вот именно», — согласно подумал Вахромеев, вспомнив свои вчерашние раздумья. И еще прав Егорша в том, что совестливость чувствует, даже уничтожая лютого врага. Истинно человеческая ненависть не на злобе — на совести держится.
Сквозь вырванную блиндажную дверь легла тень: кто-то наверху прошел и остановился напротив. Савушкин правой, здоровой рукой цепко притянул автомат.
— Комбат Вахромеев здесь?
Они недоуменно переглянулись: голос незнакомый, каркающий, с гортанным акцентом. Вахромеев осторожно выглянул: на бруствере, расставив ноги, стоял приземистый квадратный человек. Только что взошедшее солнце, казалось, было зажато между голенищами офицерских хромовых сапог.
— Ну я Вахромеев. Только не комбат, а командир роты.
Незнакомец спрыгнул в окоп, сразу перегородив его широченными плечами — от стенки до стенки. Был он крючконосый, бровастый, улыбался открыто и непринужденно, по-приятельски.
— Нет, дорогой! Если я, капитан Гарун Тагиев, — замполит комбата, значит, ты — комбат. Приказ час назад поступил. Разве не знаешь?
— Не знаю… — опешил Вахромеев, — Какой комбат? Какого батальона?
— Погиб майор Баканидзе… — Тагиев сдернул с головы пилотку, — У меня на руках скончался… Ай какой был офицер! Орел, богатырь.
— Знаю… — сразу помрачнел Вахромеев, прикрыл глаза, вспоминая золотозубого майора и недавнее по-грузински шумное фронтовое застолье. — Сын у него остался… Славный парнишка — видел я фото.