Но еще тогда он устыдился мелочности своего чувства… А что влекло его теперь, кроме любопытства, обычного обывательского интереса?
Он пока не мог понять этого…
Подвальные сараи-кладовки были наспех переоборудованы под одиночные камеры. Пахло гнилой картошкой, старым трухлявым тряпьем и, конечно, тюремной вонью. Охранник-эсэсовец распахнул первую дверь, пнул сапогом скорчившегося на полу человека;
— Ауф!
Пленный не шевельнулся, только прикрыл ладонью глаза от яркого света фонарей. Очевидно, покойный унтершарфюрер основательно над ним поработал: лицо — сплошной кровоподтек, даже босые ноги в синяках и коростах.
— А волосы, как видишь, светлые, — сказал штандартенфюрер Крюгелю. — Оказывается, среди этих азиатов тоже бывают нордические блондины. Но, я полагаю, это случайная аномалия. Спроси его, Ганс, что ему надо? Воды, пищи, папирос? Может быть, даже пива? Я дал указание поддержать его — через день начну допрашивать.
Откровенно говоря, Крюгель не рассчитывал на успех: если пленный молчал при таких диких побоях… Но произошло неожиданное. Услыхав русскую речь, узник дернулся, со стоном сел, широко и удивленно распахнул глаза. Так он и сидел, не проронив, однако, ни слова, хотя Крюгель трижды повторил вопрос.
11
Сталинград стал прикидкой этого нового счета, битва за него, начавшись в сорок втором, завершилась, возвратив исходные рубежи немецкого броска к Волге. И только сейчас начиналась «обратная раскрутка» трагического сорок первого, кровопролитное, долгожданное, но неминуемое «возвращение на круги своя».
Богодухов — это было настолько серьезно и неожиданно, что весь немецкий гарнизон словно хватил шок. Самый последний солдат прекрасно понимал, что советский танковый клин фактически отрезал с запада харьковскую группировку фашистов.
Срочно появился угрожающий, небывалый по свирепости приказ Гитлера: город ни в коем случае не сдавать! Харьков велеречиво именовался восточным бастионом, стальным замком, воротами на Украину, однако самое главное состояло в том, что фюрер панически боялся потерять Донбасс с его богатыми ресурсами. Именно поэтому он дал согласие Манштейну отвести туда из-под Белгорода танковый корпус СС — в самом конце кризисного июля, буквально накануне советского контрнаступления.
Теперь эти дивизии спешно разворачивались обратно, с ходу бросались под Харьков и на богодуховское направление.
Раскаленный август звенел над полями и перелесками, горячей пылью ложился в садах на спелые плоды, дышал гарью и трупным смрадом над пепелищами сожженных хуторов и сел…
Приказ Гитлера адресовался солдатам, а в самом городе уже хозяйничали паразитические службы оккупационного тыла от военно-хозяйственных команд до отрядов имперской трудовой повинности. Хватали, тащили все, что можно было сдвинуть с места. Срывали и скатывали в бухты медные троллейбусные провода, выворачивали трамвайные рельсы и грузили на мощные «майбахи», «христофорусы», грабили уцелевшие стеллажи Короленковской библиотеки, даже очищали от поленниц дровяной склад на Ивановке. Все учитывалось в аккуратных ведомостях — поштучно и покилограммно.
Открыто, не стесняясь, минировали город. Среди бела дня саперы уложили взрывчатку под опоры харьковского, свердловского мостов, точно так же заминировали филипповские мосты через реку Уду. Тут все было ясно: мосты взорвут электродетонаторами в последний момент при отступлении. А пока, надежно охраняемые, мосты пропускали танки, пехоту, автомобильные колонны — все это интенсивно вливалось в город с юго-запада, улицами растекаясь потом в сторону фронта, в северном направлении.
Куда сложнее выглядело скрытое специальное минирование. Инженерно-саперные группы, оснащенные буровыми установками, даже малогабаритными экскаваторами, круглосуточно шпиговали минами, зарядами заводские районы, оцепленные плотным полицейско-эсэсовским кордоном. Всех, кто случайно оказывался в местах минирования, расстреливали без предупреждения.