Это было неожиданно не только для эсэсовца, но и Слетко, Зайченко тоже несколько опешили: что за странная арифметика?
— Ты подожди, ты объясни! — недовольно шагнул Слетко. Он начал жалеть, что, пожалуй, слишком легко поддался на доводы напористого «флибустьера». Его определенно заносит с самого начала. А что будет дальше?
— И вы не поняли? — хохотнул командир. — Все очень просто: неужели вы думаете, что Мишка-летун ходит в одиночку по ночному городу? У меня тут недалеко в развалинах мои боевики припрятаны. Молодец к молодцу. Недаром их немцы называют «нахте гешпенстер». Ну-ка переведи, цугфюрер!
— Ночные призраки… — нехотя буркнул Кортиц.
— Верно, паскуда. Соображаешь по-немецки. Ну, а теперь раздевайся.
— Как?! — не понял эсэсовец.
— А так. Как вы раздеваете наших перед расстрелом. До подштанников.
— Но я же… Но мы же решили… — Кортица сразу начал колотить озноб.
Миша сдернул с него шляпу, сорвал и бросил на крыльцо плащ.
— Снимай мундир, живо! Ишь ты, «мы решили»! Здесь решаю я, командир. И не мандражируй, не тронем, время твое еще не пришло. Мундир твой надену я, а о тебя хватит плаща и шляпы. Буду вас всех троих конвоировать.
Теперь дело пошло веселее. Уже через десять минут вооруженная плоскими немецкими автоматами, что хранились на чердаке слетковского дома, группа появилась из переулка и гуськом стала спускаться к деревянным кладкам через Лопань.
На левобережье — глухие, по-деревенски заросшие травой пустынные улицы. Кое-где давние и свежие воронки, черно-белые осыпи разрушенных домов, выползающие за палисадники, и стойкий странный запах, забивающий гарь, — сладковатый запах печеных яблок. Впрочем, он держался по всем городским окраинам: в последние дни голодные горожане, имеющие сады, перешли на яблоки, жарили-парили, пекли их вместо давно забытой картошки.
Перед тем как пересечь Клочковскую, остановились. Впереди был крутой склон холма, на котором «пуп города»: тесные кварталы серых кубических зданий, создававших вместе с Госпромом когда-то еще до войны архитектурную славу «железобетонного Харькова». Немцы этот район патрулировали жестко и круглосуточно — держали здесь крупные штабы. А на подступах к центру, на скатах холма среди густого кустарника, — позиции зенитных батарей. Это было известно любому харьковчанину.
— Ты спятил, что ли? — раздраженно сказал Слетко своему командиру. — Нас же тут возьмут, как котят в мешке. Надо через Павловку заворачивать. И выходить на Шатиловку.
— Рассуждаешь правильно, комиссар! — ухмыльнулся Миша. — Я бы тоже так поступил год назад, когда хорошо не знал немцев. Видишь ли, против немцев надо действовать их же оружием: наглостью. Они настолько наглы, что за нами это качество не признают. Ну а я им за это частенько спасибо говорю. Сегодня тоже скажу.
— Нет уж дудки! — заупрямился Слетко. — Ишь психолог выискался. Командирское решение должно гарантию иметь. Здравый смысл. А ты мне байки рассказываешь.
Павло начал горячиться всерьез, Миша — Жареный тоже с ходу взвился на дыбы — что другое, а уж это он умел. Микола Зайченко, видя такое дело, предусмотрительно оттер в сторону, подальше в тень забора Корытина-Кортица — незачем пленному эсэсовцу слушать командирские распри.
Дошло до того, что Миша яростно вцепился в борта засаленного комиссарского пиджака. И тут неожиданно расхохотался:
— Ну и зануда ты, Павло! Знал бы, не стал бы с тобой связываться. Ей-богу! Да пойми, у меня ребята там сидят, вон в том доме, что на самом откосе. Все в форме фельджандармов и при круглосуточных аусвайсах — печать самого коменданта! Двое из них по-немецки шпарят не хуже твоего вонючего цугфюрера. Понял?
Слетко сразу остыл, облегченно плюнул: надо было с этого и начинать, дьявол жареный! А то растрепался про разные заумные фигли-мигли, что любят немцы и чего не любят, кого уважают и чего боятся… Боятся они силы, только силы — теперь после Сталинграда и Курска этого и доказывать не надо. Младенцу понятно.
— Силой и дурак возьмет! — настырно, но уже миролюбиво хмыкнул Миша. — А ты умом побори, смекалкой превзойди — вот это будет стоящая победа. Я люблю драться с риском и на всю катушку. Заходить, так со всех козырей. Не повезет, так вывезет.
— Боюсь я за тебя, — вздохнул Павло. — Авантюрист ты, Миша… Ну прямо жиган.
— Утро вечера мудренее! — рассмеялся тот. — Вот утром и подсчитывай, делай выводы, комиссар. А пока — рано.
По склону поднимались медленно и долго, часто затаивались, выжидали. Сначала миновали заброшенный двор, потом переползли огород и попали на отвальную кучу мусора: вонь тут стояла несусветная. Отбивались в кустах от своры одичавших собак— они бросались без лая, исподтишка, злобно, по-волчьи. Цугфюрер матерился постанывал: собаки порвали ему плащ и покусали ляжки (отбиваться он не мог, руки за спиной склепаны наручниками).