— Уже поздно, штандартенфюрер… — промямлил Крюгель, с ужасом наблюдая, как пьяные глаза Бергера наливаются дьявольским огнем.
— На войне бывает поздно только в одном случае: после смерти, — меланхолично заметил штандартенфюрер и крутнул ручку телефона. — Караульное? Говорит Бергер. Пришлите-ка в кабинет оберста Крюгеля кого-нибудь из нашего подвала. Разумеется, арестованного. Ну хотя бы из первой камеры того русского разведчика с разбитой губой. Переводчик у нас есть. Да, и пришлите, конечно, чемоданчик с инструментами. Это пусть захватит унтершарфюрер Буземан.
С внутренним содроганием Крюгель представил себе этот тренинг: белое от бешенства лицо штандартенфюрера, сдавленные стоны, кровь на полу и на стенах комнаты, в которой ему придется спать… Надо было найти мужество теперь, чтобы потом не потерять самого себя. Он встал, чопорно, по-офицерски дернул подбородком:
— Герр штандартенфюрер! Я прошу освободить меня от участия…
— Освободить?! — взревел Бергер, яростно раздувая ноздри. — А кто будет освобождать меня? Я тебя спрашиваю, полковник Крюгель. Кто? Или вы, армейские чистоплюи, думаете, что эта грязная работа — только наш удел? И что мы не люди, а звери, лишенные человеческих чувств? Нет, мы — железная основа нации, люди более, чем вы, хлюпики-интеллигенты, сопливые романтики. И советую запомнить, Крюгель: я — это не ты, я не способен освобождать никого! — Выплеснув ярость, штандартенфюрер сразу остыл, обычным ленивым движением опять потянулся за коньяком. Щелкнул зажигалкой. — Извини, Ганс. Но ты иногда говоришь непростительные глупости. И если ты расцениваешь предстоящую маленькую экзекуцию, как мое тебе наказание, то это тоже глупость. К твоему сведению, я обычно за невыполнение моих приказов, расстреливаю. Даже офицеров. Видишь, как тебе повезло? — Бергер потер виски, пожаловался: — Чертовски болит голова! Давай выпьем и немного развеемся. Клянусь дьяволом, уже после этой экзекуции ты впредь не выпустишь из своих рук ни одного русского! Прозит!
«Да… — устало и обреченно подумал Крюгель. — Вот теперь это будет самое настоящее блюттауфе — кровавое эсэсовское крещение… Что поделаешь, обстоятельства иногда бывают сильнее нас…»
Он даже не взглянул на вошедших, и когда поднял голову, то увидел справа от двери недовольно зевавшего эсэсовца. Впрочем, он был готов к «работе», судя по закатанным рукавам льняного мундира.
А русский его опять удивил, как и в тот первый раз, неделю назад: какая-то странная жгучая пристальность виделась в его прищуренных глазах. Держался с прежней независимостью, только, пожалуй, без той демонстративной вызывающей ненависти, которая тогда, помнится, словно бы обожгла Крюгеля. Надо полагать, подручные Бергера уже сбили ему спесь.
— Азиат-унтерменш! — презрительно скривился штандартенфюрер. — Но дьявольски вынослив: прекрасно выдержал два моих сеанса. Очень жаль, что время не позволяет использовать его по намеченному варианту. Я хотел на нем крупно сыграть. Скоро начнем очищать от них подвал.
Он взял чемоданчик из рук коренастого унтершарфюрера, показал на дверь: можешь идти спать.
Крюгель продолжал разглядывать пленного русского, с удивлением сознавая, что все время пытается сравнить его с кем-то из знакомых раньше. Разумеется, не из немцев — это был типично сибирский тип. Широкий нос, широкоскулое лицо, широко расставленные глаза — вся физиономия, будто приплюснутая сверху. В свое время он много встречал таких лиц в Черемше, да и, в конце концов, все русские чем-то похожи друг на друга.
Бергер подал оберсту блестящую стальную цепочку и сказал, точнее, приказал:
— Пристегни его к дверной ручке, а то он способен бросаться, как бульдог. Я это знаю. Кстати, спроси его, назовет ли он наконец свою фамилию? Хотя бы перед смертью.