Очень жалел потом Вахромеев, что сказал это жестко, пожалуй, даже грубовато своему замполиту Гаруну Тагиеву, человеку распахнутой души, в которого верил беспредельно и которого искренне любил. А может быть, наоборот — жалел о том, что сказал недостаточно резко… Вахромеев думал об этом уже ночью, когда после ожесточенного двухчасового боя его подвижной отряд, потеряв всю противотанковую батарею, пробился наконец к Лопани и под огнем вброд форсировал речку.
Над городом полыхало зарево, а впереди, вверху на холме, уже виднелись близкие каменные глыбы Госпрома, будто стены неприступной древней крепости. Именно здесь, на прибрежной кривой улице, штурмовая группа капитана Тагиева, которая первой форсировала Лопань, напоролась на крупную немецкую засаду… Может быть, им не следовало сразу ввязываться в активный бой, а подождать подхода основных сил, подержать кратковременную оборону. Кроме того, они, наверно, могли бы взять правее и вообще обойти огневую ловушку врага. Может быть…
Но тогда фашисты нанесли бы неожиданный удар во фланг всему переправившемуся отряду и как знать, не опрокинули бы его обратно в реку…
Бой произошел яростный, скоротечный. Уже через пятнадцать минут немцы отошли в сторону Алексеевки, оставив три горящих танка. Штурмовая группа Тагиева полегла почти вся. Выручили немногих, в том числе вынесли не плащ-палатке смертельно раненного замполита: грудь его была перехлестнута автоматной очередью.
Он жил еще около часа, до того момента, когда бойцы вслед за последней атакой вынесли его на гранитную брусчатку площади Дзержинского.
Вахромеев сидел рядом, держал его холодеющую руку и думал о том, что за короткий фронтовой месяц очень многому научился у этого человека… Капитан Тагиев был из тех редких людей, которые идут по жизни, имея всюду свой почерк, живут своим ярким своеобразием и требуют обязательного своеобразия у других. Наверно, в этом Гарун ошибался — оригинальность дана лишь немногим. Но насчет командирского стиля был прав: настоящий командир просто немыслим без собственного почерка.
Замполит уже не мог говорить, молча смотрел на крышу здания: там, на фоне серого рассветного неба, маячили фигурки солдат, а еще выше, на уступе, уже четко краснело полотнище победного флага.
Чуть слышно сжав пальцы, Тагиев глазами вопросительно показал в сторону Холодной горы. Вахромеев понял вопрос: доложили ли в штаб?
— Доложил, доложил, Гарун! Не беспокойся.
Он не стал его тревожить, не стал говорить правду. Доложить о победе было нельзя, рация давно разбита, а оба радиста погибли еще на Лопани. Да и не столь это важно сейчас: оттуда и так все видят.
Над площадью еще стоял сплошной гул огневого боя. Стреляли средь задымленных этажей подорванного, торчащего гигантской спичечной коробкой соседнего Госплана, рвались гранаты у обвалившихся стен гостиницы «Интернационал», ухали немецкие минометы из кустарников Ботанического сада, и с разных концов врывались на площадь штурмовые группы других дивизий и полков.
И вдруг все это начисто заглушил грохот мотора: откуда-то со стороны Сумской выскочил «кукурузник», темным вихрем мелькнул над площадью и с креном, в развороте, ушел в сторону Павлова поля. Через несколько минут самолетик снова появился над площадью, прошел низко, будто примериваясь, и бросил вымпел — длинная красная лента зазмеилась в воздухе, медленно опускаясь прямо на груду развороченного взрывом асфальта.
Первым к вымпелу подоспел сержант Савушкин. Выскочил из подъезда, на бегу перемахнул через снарядную воронку и опасливо помедлил, прежде чем взять в руки брезентовый мешочек. Разгляделся, вынул оттуда пакет и бегом бросился к капитану Вахромееву.
Это был приказ из штаба: «Комбату Вахромееву немедленно направить отряд в сторону Южного вокзала».
Егор Савушкин, которому Вахромеев отдал разорванный пакет, вдруг радостно завопил, выхватив из кобуры ракетницу, принялся ошалело палить в воздух.
Вахромеев рассерженно повернулся, но отпрянул, когда Савушкин, что-то крича, сунул ему под нос белый плотный конверт:
— Читай, Фомич! Да читай же, едрит твою корень!
На обратной стороне конверта, наспех нацарапанные, плясали крупные буквы: «Коля, я нашла тебя, здравствуй».
Вахромеев растерянно смотрел в голубеющее небо, туда, где только что исчез, растворился шумливый зеленый самолетик. Не то от бессонной ночи, не то от порохового дыма мягко и сладко слезились глаза…
Над площадью вставало знойное утро 23 августа — семьсот девяносто второго дня войны.