Они вот с бригадиршей сейчас ничего ровным счетом не выяснили. Ни Оксана, ни она так и не затронули того главного, что их обеих интересовало по-настоящему и чего, очевидно, ожидали услышать черноглазые хохлушки-харьковчанки.
Уже по дороге к бараку, поотстав от своих, бригадирша слегка хлопнула Фроську по обнаженному плечу:
— Обижаешься на меня?
— За что?
— Ну за то, что мы вчера на плотине не вступились за тебя. Признайся: дуешься?
— Немного есть…
— Занятная ты девка… А я ведь, знаешь, нарочно не стала вмешиваться. И девчатам своим запретила. Они хотели было на твою защиту встать. Я сказала: не надо.
— Испугалась, что ли?
— Нет. В обиду мы бы тебя все равно не дали. А вот вмешиваться прежде времени было нельзя. Не тот ты человек — ты бы тогда так ничего и не поняла. А теперь поняла. Очень даже хорошо поняла. Верно ведь?
Фроська вздохнула, сразу вспомнив минувшую горькую ночь, блуждания свои в темной тайге, встречу на тропе с трусливыми фраерами в начищенных сапогах. Трудный, тяжкий урок… И все в одну ночь.
Но тут же светлым заревом вставала тревожная радость — негаданная встреча с Николаем в росном пихтаче. Ведь не будь всего того тягостного, мрачного, не было бы и ее, этой встречи, не было бы зелено-голубых волн, которые, оказывается, баюкают рассветную тайгу.
— Верно…
Через раскрытые окна было видно, как в проходах между топчанами солидно маячили две темные фигуры членов комиссии. Видать, шла проверка. Фроська вдруг забеспокоилась, вспомнив про свою холщовую торбу, второпях брошенную под топчан. А в ней ведь иконка, «святые дары» из шагалихинской часовни, да и рубашка грязная, замызганная вчера на стройке. Постирать-то не успела.
— Они небось по чемоданам да мешкам шарить почнут? — кивнув на окна, настороженно обратилась к бригадирше Фроська.
— Да нет! — рассмеялась Оксана. — Они проверяют порядок в общежитии. А личные вещи их не касаются. Это уж наше дело. По закону.
Однако Фроську это не убедило. Она вспомнила усатого парторга, его твердый прищуренный взгляд. Припомнила, как он настырно посадил-припечатал ее на завалинку.
— Закон законом, а я, пожалуй, побегу. Не дай бог, ежели примутся тормошить мою торбу!
Оксана весело расхохоталась ей вслед. Девчатам в ответ на недоуменные вопросы объяснила:
— Утюг на плите оставила. Ну сильна кержачка, прямо Насреддин в юбке!
А в бараке уже началась суматоха. Визгливо покрикивала комендантша, призывая всех рассаживаться на табуретки у своих топчанов, белым неостановимым шаром катался по проходам прораб Брюквин, бесцеремонно распихивая всех своим твердым животом, кричал зычно, как на плотине у котлована:
— По местам, девчата! Деловая пятиминутка!
Фроська тоже села, успокоилась: торба ее оказалась на месте, под топчаном, у передних ножек. Собралась послушать: от чужих речей умнее не станешь, а научиться чему-нибудь можно. Чужое слово как чужой кафтан: примеривай да прикидывай, прежде чем для себя приспособить. Брюхатый прораб вряд ли скажет что-нибудь умное, а вот парторга надо послушать, глаза у него хорошие, добрые. Да и цепкость мужичья есть.
Он и начал говорить. Про те самые «бытовые условия». Дескать, как отдохнешь, так потом и поработаешь. А для отдыха нужны чистота, уют и удобства.
Тут пошел несусветный галдеж: того нет, этого не дают, третьего — не выделяют. Не стеснялись девки, крыли почем зря: и про утюги, про дырявую уборную, про душевую, которую обещали построить еще весной.
«А хорошо! — одобрительно подумала Фроська. — Смелые девчата, деловые. И начальство молчит, пыжится да слушает. Это не то что в Авдотьиной пустыне, там бы игуменья живо рот заткнула, да на недельку на скотным двор, на коровий навоз отрядила.
Верно сказал парторг: „То, что положено рабочему классу, — предоставь, обеспечь“. Только зачем же орать, глотку драть попусту? Начальство ведь услышало, пообещало — значит, сделает».
Теперь свара пошла из-за клопов. Особенно громко кричала, возмущалась вчерашняя Фроськина соседка-пигалица, на ее затылке мелко и яростно тряслись бумажные дульки от сделанной на ночь домашней завивки. Видно, нынче ее как следует пожарили клопы на Оксанином топчане — клопы свежего чуют, как звери набрасываются на нового человека.
— Ядом их надо травить! — кричала она, потрясая сухим кулачком. — В заграничных странах, я читала, давно клопов повывели. Ядовитым порошком, называется «дуст». Пущай нам доставят! Ведь житья нет от клопов!