Между домами Друкера и Овандеров был проход, довольно широкий для ленинградского центра, что означает невозможность одним плевком покрыть расстояние от стены до стены. Оба таксиста сказали, что Боря именно здесь входил во дворы во время своих ночных экспедиций. Это еще совершенно не значило, что цель его вылазок находилась поблизости: он мог конспирации ради пройти через дворы на Красную улицу или даже успеть перебраться через мост Лейтенанта Шмидта[12] до того, как его разведут, и оказаться на Васильевском острове. Проверить это было нельзя, и я предположил, что Боря ограничился в маскировке своих ночных предприятий тем, что тайно выбирался из дома, да и адрес поездки был всегда один и тот же, он его не менял.
Я прошел между домами и попал в довольно обширный двор с чахлым сквериком посередине и пивным ларьком, уютно расположившимся справа, как привалившийся к стене пьяница, нашедший укромный уголок. Слева была высокая, изжелта-серая неровная стена брандмауэра с грязными потеками и двумя окнами, торчащими посередине. Сквер представлял собой три скамейки, расставленные вокруг неровного пятна пыльной травы с одиноким деревцем в центре. У ларька, по случаю дня воскресного, уже выстроилась оживленная длинная очередь страждущих, являвших социальный срез местного пестрого общества: бодрые балагуры из рабочего класса с эмалированными бидонами и пятилитровыми банками в сетчатых сумках-авоськах, потрепанные философы коммунальных кухонь с нечесаными бородами, маргиналы из котельных и дворницких – кто в нелепой помятой шляпе с опущенными полями, кто в длинном свалявшемся свитере, несмотря на жару, кто в плаще, накинутом на голое тело.
Впереди двор сужался, превращаясь в проход между стеной и выступом дома с окнами на три стороны и входной дверью на лестницу, которую можно было назвать как угодно, но только не парадной. За проходом был узкий продолговатый двор с дверью черного хода в замусоренном тупике и низкой сумрачной аркой, ведущей дальше, в лабиринты квартала Кракенгагена. Я немного покружил по каменным катакомбам: четыре, пять, шесть дворов, тесных, как устремленные в марево жаркого неба печные трубы, – и таких же закопченных; открытые настежь толстые двери подвалов, в сырую тьму которых вели стершиеся ступени; покосившиеся сараи с жестяными крышами; протекшие мутной и кислой жижей помойные баки; почерневшие от грязи окна в арках; провалы в асфальте, прикрытые досками, будто волчьи ямы; двери и таблички с номерами квартир, перед логикой последовательности которой спасовал бы и Фибоначчи; недружелюбные озабоченные коты и звуки неистового утреннего скандала, глухим эхом разносящиеся из открытого окна кухни. Я не без труда выбрался обратно на набережную через арку с покосившимися железными воротами, метрах в ста от того места, где зашел во дворы, и вздохнул с облегчением.
Мне требовался проводник.
Штаб-квартира местного участкового располагалась на первом этаже сносно сохранившегося трехэтажного дома на самом углу квартала. Массивная деревянная дверь с двумя врезными замками была закрыта, но не заперта. За дверью находился узкий вытянутый кабинет с зарешеченным тусклым окном, в открытую форточку которого проникали звуки улицы и пыльный горячий воздух. Обстановку составляли несколько шатких стульев с засаленной обивкой, излохмаченной ерзавшими правонарушителями, когда-то зеленое кресло, продавленное до самого пола и с подлокотниками, покрытыми сигаретными ожогами, шкаф с толстыми пыльными папками, оружейный сейф в углу и в качестве элемента декора – пожелтевший и уже почти раритетный плакат «60 лет советской милиции». На облезлой доске канцелярской кнопкой прижата листовка с синим уголком, с которой смотрели Ильинский и рыжая девушка. В правом углу у окна виднелась решетка узкого, как пенал, помещения для административно задержанных, откуда несло плохо отмытой рвотой. Под окном стояли две табуретки, на одной из которых примостился электрический чайник, а на другой высился большой гипсовый бюст вождя мирового пролетариата с непочтительно нахлобученной набекрень милицейской фуражкой.