— Честно говоря, я думал, это титан топят, — признался я.
— Помилуйте! — воскликнул Адамов. — Это у вас какие-то совсем уж давние воспоминания, никто сейчас колобашками печку не топит и огнем воду не греет. Нет, это торфяники. Лето жаркое было, вот они и горят. Такое и в Ленинграде тоже случалось.
— Да, припоминаю, — я действительно вспомнил. — В 2000-м было.
Он кивнул.
— И еще раньше. В 1984-м были самые сильные торфяные пожары, дым стоял больше месяца.
Сказал — и взглянул на меня каким-то странно оценивающим взглядом, словно проверял что-то. Если это была проверка памяти, то она явно кого-то из нас подводила.
— Не помню, — честно признался я. — Чтобы целый месяц, сильный дым… Не припоминаю. Вы уверены?
Адамов прищурился и чуть усмехнулся.
— А вам, простите, в 1984-м сколько лет было?
— Двенадцать, — ответил я с некоторым вызовом. — А что?
— Совсем еще юноша, — снисходительно сказал он. — А тогда и вовсе были ребенком. Другие интересы, совсем иные объекты внимания. Дым-то был, а вы его не заметили.
И снова у меня возникло странное чувство, что он то ли испытывает, то ли поддразнивает меня — так порой делают взрослые, запутывающие ребенка головоломкой, на которую знают ответ.
— Ну уж нет, — я уперся. — У меня прекрасная память. Я помню себя и в шесть лет, и в пять, и еще раньше. Помню старую квартиру и девочку во дворе, которая мне очень нравилась; помню «Пещеру ужасов» в Луна-парке, куда ходили с родителями; помню, как в десять лет написал фантастический роман — четыре школьные тетрадки в линейку! — и главную злодейку там звали Ифа Стелла…
— А вы уверены, что это именно воспоминания?
Он откинулся на спинку сидения и прищурившись смотрел на меня. Мне следовало удивиться, и я удивился.
— Что вы имеете в виду?
— Девочка во дворе. Есть ее фотографии?
Я покачал головой.
— Нет.
— Когда Вы видели ее в последний раз?
— Ну… в шесть лет, перед тем, как мы с родителями переехали.
— Кто-то еще из ваших родственников или знакомых помнит ее?
— Вряд ли. Не уверен. Нет.
— Тогда откуда вы знаете, что она вообще существовала? Продолжим. Этот роман, написанный в десять лет, сохранился?
— Увы.
— Кому-нибудь давали прочесть?
— Нет, никому.
— Значит, и в его существовании тоже можно усомниться.
Я молчал. Адамов подержал немного паузу и продолжил.
— Я довольно много читаю в последние годы, преимущественно научную литературу — в меру своих возможностей понимания, конечно. И про парадокс памяти тоже прочел немало. Субъективная память почти такая же абстракция, как и вера. Есть что-то, что помним только мы: не сохранилось записей, нет и не было фотографий, люди потерялись где-то среди годов жизни или вовсе ушли из нее. Остается только наша уверенность в том, что эти воспоминания соответствуют некой действительности прошлого времени, что события происходили, знакомые существовали, но никаких оснований для этой уверенности нет. Что мы имеем в виду, когда говорим: я помню? Во что превращается воспоминание через десятки лет? И воспоминание это, или лишь сон, зацепившийся за сознание, или вовсе история, которую мы придумали себе когда-то и за долгие годы поверили в ее реальность?
Из мрака с внезапным ревом вырвался встречный состав, взвыл гудком, сверкнул стремительно пролетевшей мимо лентой освещенных окон и через секунду пропал в темноте. Я вздрогнул, будто проснувшись.
— Предположим. Но все-таки дым от торфяного пожара явление более заметное и осязаемое, чем детские воспоминания. В конце концов, это точно можно проверить: остались же какие-то сводки, упоминания, свидетельства, в конце концов.
Адамов кивнул.
— Может, так. А может, и нет. Иногда может оказаться и так, что того, о чем твердо помнишь, событий, в которых участвовали десятки человек, а косвенно — сотни и тысячи, вдруг как и не было вовсе. И ты единственный — или почти единственный, — кто все помнит. Да и то не уверен. Слышали что-нибудь про двойные воспоминания?
— Да, читал у Эйсмарха и Лепешинского. Только у Эйсмарха это философская категория, а у Лепешинского, извините, симптом из патологической психологии. Но чтобы такое явление касалось масштабных событий… Может быть, приведете пример?
Он задумался.
— Историй хотите? Извольте. Но сначала…
Адамов потянулся к графину, разлил остатки по рюмкам, строго взглянул на широкое горлышко, с которого капнула последняя капля и неожиданно зычно воззвал:
— Наташа! Наташа!