Еще один эдинбургский интеллектуал, Питкэрн, был не менее многогранным человеком. Его умелая рука хирурга так же уверенно держала перо, когда он сочинял стихи на латыни, которые вызывали в Шотландии восхищение, подобное тому, которым веком раньше пользовались сочинения Томаса Крейга и Джорджа Бьюкенена. Указанные авторы трудились в самых разных классических жанрах, в то время как Питкэрн сосредоточил свои способности на жанре эпиграммы. Латынью он владел лучше, чем шотландским. Быть может, он сочинял шотландские сатиры, напившись (как частенько бывало) — и поэтому они, как правило, слишком грубо бьют на эффект. На латыни он, видимо, писал с похмелья, если судить по лаконичности и сарказму, которые мы видим в его произведениях на этом языке. О революции 1688 года он высказался резко: «Omnia vulgus erat» («Толпа была всем»), О следующем за ней периоде он досадовал: «Jura silent, torpent classica, rostra vacant» («Закон безмолвствует, лучшие умы отупели, риторика превратилась в пустую болтовню».). Он сочинил элегию на смерть великого героя якобитов, Джеймса Грэма из Клаверхауса, погибшего в битве при Килликрэнки. Она была переведена на английский Драйденом, которому понравилась лаконичная элегантность этого произведения, не вполне дававшаяся ему на собственном языке:
Питкэрн в жизни не удостоил бы чужой ему английский язык сочинением стихов на нем о таком серьезном и торжественном предмете; если простой шотландский не подходил, он обращался к звучной латыни.[206]
Обращаясь к придворным традициям образованной династии Стюартов, Питкэрн следовал за другими значительными деятелями культуры Эдинбурга. Этой традиции после 1603 года было нанесено несколько роковых ударов. Пресвитериане демонстрировали высочайшее презрение в отношении светских наук, в крайнем случае предпочитая благочестивое филистерство. И когда в страну в середине века вторглись английские хамы-вояки, они пробили огромную брешь в плодотворном взаимоотношении личного духовного роста и национальной роялистской культуры. Несколько оправиться, хотя и не полностью, культуре удалось после 1660 года. То время было омрачено дальнейшими беспорядками. Однако в некотором виде эта традиция сохранилась. В свете сказанного трудно принимать всерьез теории, поддерживаемые ортодоксальными шотландскими историками, согласно которым до Унии 1707 года жизнь Эдинбурга и всей страны была невыразимо убога, а после заключения союза с Англией она сподобилась наконец полного благополучия.
Если эти историки и уделяли какое-то внимание культурному развитию Эдинбурга в эпоху Реставрации, то связывали его с пришествием в 1679 году будущего короля Якова VII и II, тогда известного в Англии как герцог Йоркский, а в Шотландии как герцог Олбени (здесь и далее мы будем называть его последним титулом). Олбени был новообращенным католиком, которого услали в Эдинбург из Лондона с глаз долой, чтобы разрядить обстановку, нагнетаемую противниками его восшествия на престол. Он прибыл в Эдинбург в середине зимы, вместе с семьей. Все они были сильно простужены из-за долгой дороги по снегу. Городской совет пригласил герцога на прием, который прошел весьма весело, поскольку тем вечером было разбито 36 стеклянных блюд, 16 стеклянных тарелок и 12 бокалов; возможно, именно таким образом герцогиня Мария Моденская узнала, какое количество алкоголя могут употребить шотландцы, и решила ввести в Эдинбурге моду на чай. Затем последовала встреча с Тайным советом. Олбени отказался принести присягу, поскольку в ней содержались декларации, направленные против католицизма. У Холируда он выслушал первую мессу более чем за сто лет.
В Эдинбурге Олбени вел себя как вице-король и возвратил утраченный было на десятилетия институт королевского покровительства. Историк эпохи Просвещения Уильям Тайтлер из Вудхаусли перед смертью в 1792 году вспоминал, как «наши отцы в прошлом веке говорили с восторгом о веселии и блеске двора в Холируде».[207] И все же пребывание в Эдинбурге Олбени было столь кратковременным (пятнадцать месяцев, до весны 1681 года, с перерывами), что на его счет едва ли можно отнести культурное возрождение, начавшееся еще в 1660 году. Он мог придать этому процессу цельность и дать ему новый импульс, но это уже совсем другое дело. В душе Олбени был человеком, действовавшим из лучших побуждений, однако при этом он был также тугодумом — фигура малопригодная для того, чтобы разрешить проблемы Шотландии в отношении культуры или чего бы то ни было еще. Однако его покровительство и как монарха, и как человека придало сил уже существовавшим направлениям развития.
206
A. Pitcairne.