Возможно, сыграло свою роль и наличие столицы. Шотландские монархи уже использовали в прошлом Эдинбург как одно из временных обиталищ, наравне с другими замками. Постоянной резиденции у них еще не существовало или, по крайней мере, не существовало такой резиденции, которой они могли (даже если бы и хотели) оказать предпочтение во время, свободное от охоты, пиров и собирания денег с подданных. Это положение дел начало меняться при лучшем из трех младших сыновей Малькольма и Маргариты, короле Давиде (1124–1153).
Если бы не Роберт Брюс, спасший Шотландию от преждевременной гибели, Давида вспоминали бы как величайшего из королей, правивших в Средние века. Уже ему пришлось столкнуться с давлением со стороны Англии. Хотя, благодаря уму, Давиду удалось успешно бороться с этим давлением, в отличие от Брюса ему не пришлось сражаться с Англией до последней капли крови. Король Давид был способен поддерживать с английским двором самые дружеские отношения; в конце концов, там он провел в юности несколько лет, пока в Шотландии не прекратилась династическая неразбериха. Там к нему относились как к еще одному члену королевской семьи. Там он научился французскому языку. Впоследствии отношения осложнились. Одной из целей королевской семьи было приращение к Британии группы кельтских, англо-саксонских и норманнских вассалов (а эта королевская семья уже была достаточно сильна, чтобы для нее само собой подразумевалось, что королевством-сюзереном будет именно Англия) таким образом, чтобы все части страны в каком-то смысле могли составить единую монархию.
Связи Давида с различными королевскими домами были обширны. По отцу он был законным наследником дома Макалпинов. По матери он был законным наследником дома Уэссексов, который, кроме как в поколении его матери, не имел прямых наследников по мужской линии (Маргарита была тем звеном, которое связывает сегодняшний дом Виндзоров с его самыми отдаленными англосаксонскими предками). Давид объединил эту кровь с кровью Вильгельма Завоевателя; его теща была племянницей Вильгельма. Он еще более укрепил эту связь, выдав свою сестру замуж за сына Вильгельма, Генриха I Английского. Как бы то ни было, он стремился сохранить независимость Шотландии.
Мы можем заключить это из того, что король Давид всегда без колебаний использовал каждую возможность, чтобы обернуть на благо страны малейшую слабость Англии. Он хотел решить в пользу Шотландии открытый тогда вопрос об установлении ее границ. Уже будучи монархом нортумбрийского меньшинства, жившего к северу от реки Твид, он стремился передвинуть границу за реку. Во время его пребывания при английском дворе ему был пожалован титул графа Хантингдона и земли, с которых он получал доход; более поздний период добрых отношений с этим двором принес его сыну еще один титул, графа Нортумберлендского. С этого графства Давид не только получал доход, но и управлял им сам. Он передвинул границу королевства к реке Тис. Ранняя смерть сына, постигшая того в 1152 году, обрекла этот план на провал. При следующем короле у Шотландии отняли все земли к югу от Твида. Там в итоге и установилась граница.[31]
Не каждому плану суждено осуществиться, даже у такого энергичного и хитроумного монарха. Как бы то ни было, современники в любом случае признавали его достоинства и хотели сохранить их для потомков. Одним из таких современников был англичанин, хронист Аэлред из Рево. Аэлред начал свою карьеру священнослужителя при дворе шотландского короля и оставил весьма живое, пусть и немного слишком радужное описание тамошней жизни. Он пишет о том, как король, в каком бы замке он ни остановился, всегда старался сесть поближе к двери главной залы, с тем чтобы лично разбираться со всеми страждущими, бедными и больными, которые приходили к нему со своими бедами. Подходя с таким усердием к управлению страной, он хотел, чтобы та благоденствовала во всем. Его любимым увлечением было садоводство; ему нравилось собственноручно выращивать растения. В более широком смысле он заставлял и других заниматься подобными занятиями, приносящими плоды. Он был славным малым, и все же, как честолюбивому правителю, ему приходилось проявлять черты, которые, не будучи дурными в прямом смысле этого слова, по крайней мере, демонстрировали его решимость заставить подданных делать то, что сами они, возможно, не пожелали бы делать.[32]