Дандас, в отличие от Босуэлла, считался настоящим дарованием. Коллеги восхищались его эффектным, но при этом отнюдь не витиеватым красноречием, тем старанием, с которым он подходил к работе над делами, лаконичностью и компетентностью выступлений. Вскоре он уже вел дела о громких убийствах и прочем в таком роде. Известность Дандаса росла, а с ней и доходы. В 1766 году, через три года после завершения образования, Дандас был назначен на пост генерального стряпчего, второй по важности пост в юридической системе Шотландии. Способности завоевали ему благосклонность лорда главного судьи Англии, лорда Мэнсфилда, шотландца, который сделал карьеру в Лондоне и приобрел там в политических кругах большое влияние. Не прошло и года, как Дандас успел поучаствовать в крупнейшем деле XVIII века в Шотландии, деле Дугласов, в качестве адвоката Арчибальда Дугласа, претендовавшего на земли и состояние своего дяди, герцога Дугласа, и отсудившего их в конце концов. В 1775 году Дандас получил повышение и стал лордом-адвокатом; это была самая высокая внесудебная должность в его области деятельности — по сути человек, ее занимавший, являлся в Шотландии также первым лицом в правительстве.[171]
Босуэлл отстал от Дандаса безнадежно. К отчаянию его отца, он еще в самом начале заслужил порицание окружающих тем, что в конце университетского курса отправился на континент и водился там с Руссо и Вольтером — что было достаточно примечательно само по себе, но ничем не могло поспособствовать карьере в Эдинбурге. Эта мысль Босуэлла не заботила никогда, но даже он по возвращении домой был поражен все более расширяющейся пропастью между ним и Дандасом. Когда Дандаса в первый раз официально повысили в должности, Босуэлл писал своему товарищу по колледжу, Уильяму Темплу: «Вы помните, что мы с вами думали тогда о Дандасе? Как адвокат он зарабатывал £700, он женился на очень милой девице с приданым в £10 000, а теперь он получил должность стряпчего Его Величества в Шотландии». И все же Босуэлл не приложил никаких усилий к тому, чтобы ликвидировать эту пропасть, даже после того, как отец настоял на том, чтобы Босуэлл снова занялся юриспруденцией. Тяжба Дугласов, например, предоставила адвокатам богатые возможности, и Босуэллу вполне удалось бы немного заработать на участии во вспомогательном деле. Вклад Босуэлла в этот процесс, однако, состоял только в том, что он писал аллегории и баллады о Правом Деле и в итоге по-настоящему опозорил семью, присоединившись к орущей и размахивающей руками толпе, которая побила камнями окна дома его отца, после того как суровый старый судья отказался присоединиться к народному ликованию по поводу победы Арчибальда Дугласа. К тому времени, как Дандас сделал следующий, еще более значительный шаг в своей карьере в 1775 году, Босуэлл все еще болтался далеко в хвосте. «Гарри Дандаса сделают адвокатом короны — лорд-адвокат в возрасте тридцати трех лет! — жаловался Босуэлл Темплу. — Ничего не могу поделать со своей злостью и отчасти раздражением. У него, без сомнения, имеются сильные стороны. Но он грубый, необразованный, неразборчивый пес. Почему же ему так везет?»[172]
Эдинбург эпохи Просвещения был городом парадоксов, и в том, что касалось частной жизни, и в том, что касалось жизни общественной. Этот город, перестав быть столицей независимого государства, тем не менее не сузил, а, напротив, расширил свои горизонты и скорее сделался более амбициозным, нежели совсем отказался от надежд. Шотландия, переставшая быть самостоятельным государством с заключением Унии в 1707 году, компенсировала это созданием всеобщего царства прогресса; она, так сказать, создала собственную реальность, сердцем которой был Эдинбург — реальность, параллельную деградирующей действительности. Опустив занавес над мрачными драмами прошлого, Шотландия все еще была в состоянии следовать собственной дорогой как в духовном, так и в материальном смысле. Пути разрешения всех этих парадоксов оказывались самыми разными. Дандас и Босуэлл, столь непохожие друг на друга, служат тому отличным примером.