За Гутри последовал солдат Уильям Говэн, который, как говорят, стоял на эшафоте в Уайтхолле, когда казнили Карла I. Казнимый за то, что по любым меркам было незначительной ролью в этом деле, Говэн дал свидетельство, типичное для мучеников-ковенантеров. «Что до меня, — говорил он, — Богу было угодно в четырнадцать моих лет явить мне Свою любовь, и теперь, почти двадцать четыре года спустя; все это время я исповедовал истинную веру, за которую теперь страдаю, и свидетельствую в этот день, что не боюсь этого креста: сладостен он, сладостен». Он обернулся к болтавшемуся над ним телу Гутри и продолжал: «Как иначе взглянул бы я на тело того, кто встретил казнь мужественно, с улыбкой глядя на виселицу как на врата рая?» Затем он поднялся по лестнице к петле, говоря, что он теперь счастливее тех, кто перешел на сторону противников Ковенанта.
Последней фигурой в списке врагов, с которыми правительству следовало расправиться немедленно, оказался Джонстон из Уорристона. Был выпущен королевский декрет о конфискации его имущества и о его казни. Однако вышел он в отсутствие Джонстона, который к тому моменту уже бежал и скрывался в Руане. Правительство Шотландии выслало шпиона, который вошел в доверие миссис Хэлен Джонстон. Вскоре она, сама того не подозревая, выдала местонахождение своего мужа. Французы его экстрадировали. В Эдинбурге он произвел на всех жалкое впечатление. Он не узнавал собственную семью и выл, когда не мог вспомнить цитат из Писания. На суде он пал на колени и зарыдал, скорчившись и бормоча что-то нечленораздельное. «То, что правительство продолжало дело против него, — позор», — говорил умеренный сторонник епископальной церкви Гилберт Бернет. Приговор несколько отрезвил Джонстона, и к моменту казни, 23 июля 1663 года, он также пришел в себя.[181]
Преследования лишь способствовали усилению ковенантеров. В 1666 году им даже удалось поднять мятеж, пусть и с легкостью подавленный в битве при Раллион-Грина у холмов Пентланд, в нескольких милях к юго-западу от Эдинбурга. Около тысячи взбунтовавшихся крестьян собрались с вилами, косами и палками. Они собирались выступить в сторону столицы, но повернули назад и обнаружили, что путь им перекрыл Проклятый Тэм, роялистский генерал Тэм Далйелл из Биннса. Его можно было узнать по длинной бороде, которую он не брил с тех пор, как услышал о казни Карла I. Затем он провел несколько лет в изгнании в России, служа в армии тамошнего царя. Другим его прозвищем было Дейл-Московит, поскольку с собой он привез гениальное русское изобретение — тиски для больших пальцев. Теперь с ними было суждено познакомиться и ковенантерам. Проклятый Тэм разбил крестьянскую армию, кого убив, кого захватив в плен. Многих пытали и повесили в Эдинбурге.
Снова приговоренные встретили смерть неустрашимо, чтобы не сказать — безразлично и чуть ли не с радостью. Один из казнимых, двадцатишестилетний Хью Маккейл на эшафоте балагурил: «Прощайте, отец и мать, друзья и родные. Прощай, мир и все его радости. Прощайте, еда и выпивка. Прощайте, солнце, луна и звезды. Приветствую тебя, Бог и Отец. Приветствую тебя, добрый Господь Иисус, приветствую тебя, благодатный Дух. Приветствую тебя, блаженство. Приветствую тебя, вечная жизнь. Приветствую тебя, смерть». Дэвид Арнот сказал, что «крайне польщен быть в числе свидетелей Иисуса Христа, пострадать за Его имя, за истину и правое дело; и сегодня я почитаю блаженством, венцом и королевской почестью претерпеть долю Его страданий». Хамфри Колхаун уверял толпу зрителей в том, что «благословляет Господа снова и снова готов умереть за эту клятву и Ковенант». Джон Шилдс извинился за то, что он «необразованный человек и не привык говорить на публику», но, добавил он, «я с радостью пожертвую своей жизнью за это правое дело». Джон Маккаллох, старик, указал на то, что он и другие подвергались казни «исключительно за то, что приняли Ковенант и весьма далеки от того, чтобы стыдиться этого, и считают честью то, что их сочли достойными пострадать за такое дело». Джон Уодроу, купец, был согласен с ним: «Я благословляю Господа, который счел меня достойным умереть за такое благое и почтенное дело». Джон Нейлсон был одним из немногих помещиков, пришедших к Раллион-Грину; он говорил, что примкнуть к этому восстанию было для него долгом, а пострадать за него — честью. Томас Патерсон поблагодарил Бога, «который не только сохранил нас верными Ковенанту, но также принял наш дар и отличил нас, дав возможность подобным образом обратиться к народу… и это в самом твоем сердце, о Эдинбург!» Александр Робертсон сожалел только о том, что «столь многие в этом городе, когда-то знаменитом и почитаемом за признание правого дела и Божьего Ковенанта, благословенном среди многих других городов торжественными собраниями для творения молитв и управления народом, попались в эту ловушку и выступают против возрождения дела Божьего в этом краю». Так все и продолжалось.[182]
182
W. Wodrow.