Но, быть может, сегодня всякая попытка подвергнуть мысль испытанию реальным, политическим или еще каким, почитается варварской? Страсть реального, сильно поостынув, уступает (временно?) место приятию реальности, порой радостному, порой мрачному.
Конечно, страсть реального всегда сопровождается буйным разрастанием видимости. Мир для революционера – это старый мир, полный порчи и предательства. И значит, всегда нужно снова приниматься за его очищение, за полное обнажение реального.
И следует подчеркнуть, что очищение реального означает вытяжку из реальности того, что ее окутывает и замутняет. Отсюда неистовый вкус к поверхности и прозрачности. Век пытается реагировать против глубины. Он успешно проводит вескую критику основы и потусторонности, повышает статус непосредственности и чувство воспринимаемой поверхности. Он предлагает, по стопам Ницше, отказаться от «метамиров» и признать идентичность реального явлению. Мышление, именно потому что одушевляет его не идеал, но реальное, должно постичь явление как явление, или реальное – как чистое событие его проявления. Именно реальность является препятствием для раскрытия реального как чистой поверхности. Здесь разыгрывается битва против видимости. Но коль скоро видимость-реальности льнет к реальному как приклеенная, разрушение видимости равнозначно чистому разрушению, разрушению как таковому. По окончании процесса своего очищения, реальное как тотальное отсутствие реальности оказывается ничем. Этот путь, избиравшийся на протяжении столетия бесчисленными попытками – политическими, художественными, научными, – можно назвать путем террористического нигилизма. Коль скоро его субъективная пружина есть страсть реального, это не согласие на ничто, это творчество, и нам следует видеть здесь род активного нигилизма.
А где мы находимся мы сегодня? Фигура активного нигилизма почитается абсолютно устаревшей. Всякая разумная активность ограничена, ограничительна, придавлена тяжестями реальности. Самое лучшее, что остается, это избегать зла, а чтобы делать это, кратчайший путь – избегать всякого контакта с реальным. В конечном счете снова обнаружится ничто, ничто-реального, и в этом смысле мы не выходим из нигилизма. Но поскольку подавлен террористический элемент – желание очистить реальное, – это уже деактивизированный нигилизм. Он сделался нигилизмом пассивным, или реактивным, то есть враждебным ко всякому действию, как и ко всякой мысли.
Другой путь, намеченный столетием, пытается сохранить страсть реального, не уступая удушающим чарам террора, – я называю его вычитательным путем: раскрыть как точку реального не разрушение реальности, но минимальное различие. Очистить реальность, но не с целью уничтожить ее в ее собственной поверхности, а как бы вычитая ее из ее видимого единства, чтобы вскрыть в ней малейшее различие, исчезающий термин, который является для нее конституирующим. Имеющее место едва отличается от места, где оно имеет место. И весь аффект – именно в этом «едва», в этом имманентном исключении.
Ключевой вопрос для обоих путей –вопрос о новизне. Что нового? Столетие одержимо этим вопросом, поскольку с самого своего начала оно призвано служить фигурой начала. И прежде всего – нового (начала) Человека: нового человека.
Эта синтагма – возможно, скорее сталинская, чем ленинская – имеет два противоположных смысла.
Для целой серии мыслителей, особенно в стане фашистской мысли, не исключая отсюда и Хайдеггера, «новый человек» есть отчасти восстановление человека древнего, стертого, исчезнувшего, испорченного. Очищение в действительности есть более или менее насильственный процесс возвращения к исчезнувшему началу. Новое – это производство подлинности. В конечном счете, задача столетия – восстановление (изначала) путем разрушения (неподленности).
Для другой серии мыслителей, особенно в стане марксистского коммунизма, новый человек есть реальное творчество, нечто никогда прежде не существовавшее, поскольку он рождается из разрушения исторических антагонизмов. Он по ту сторону классов и государства.
Новый человек либо восстанавливается, либо производится.
В первом случае определение нового человека уходит корнями в такие мифические тотальности, как раса, нация, земля, кровь, почва. Новый человек есть коллекция предикатов (нордический тип, ариец, воин и т.д.).
Во втором случае, напротив, новый человек отталкивается от всевозможных оболочек и предикатов, в частности от семьи, собственности, государства-нации. Такова программа книги Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства». Уже Маркс подчеркивал в качестве универсальной особенности пролетариата его отчужденность от всего и вся: он не связан ни с каким предикатом, не имеет ничего, не имеет, в строгом смысле, «отечества». Это антипредикативная, негативная и универсальная концепция нового человека сквозной нитью проходит через все столетие. Очень важный момент здесь – враждебность к семье, как первичному ядру эгоизма, укоренности в частной жизни, традиции и происхождении. Крик души Жида «семьи, я вас ненавижу» – элемент апологетики понятого таким образом нового человека.
Поразительно видеть, как сейчас, в конце столетия, семья снова становится общепризнанной и фактически табуированной ценностью. Молодые люди обожают семью, не покидая семейного гнездышка до все более и более преклонного возраста. Немецкая партия зеленых, считающаяся протестной (все относительно, она входит в правительство…), улучила момент и назвалась «партией семьи». Даже гомосексуалисты, на протяжении столетия, как только что видно было на примере Жида, активисты партии протеста, сегодня требуют своего включения в рамку семьи, наследования, «гражданства». Вот до чего мы докатились. Новый человек в реальном настоящем столетия прежде всего означал для сторонника прогресса уход от семьи, собственности, государственного деспотизма. Он означал воинствующий отрыв и политическую победу в ленинском смысле. Сегодня же, видать, «модернизация», как столь охотно повторяют наши хозяева, означает быть добрым папашей, доброй мамашей, добрым сыночком, делаться исполнительным кадром, обогащаться, кто столько сможет, и играть в ответственного гражданина. «Деньги, Семья, Выборы» – вот сегодняшний девиз.
Вот чего достигло столетие на тему невозможной субъективной новизны и уютного повторения. И этому есть понятийное обозначение: одержимость. Столетие кончает одержимостью безопасности, опускаясь до неприглядной максимы: уже неплохо быть там, где вы сейчас, в другом месте и в другое время еще хуже. Тогда как сердце этих ста лет – начиная с Фрейда, начиная с Ленина – билось в ритме сокрушительной истерии, ее активизма, ее несгибаемой воинственности.
И вот мы здесь, с опорой на наследие Ленина пытаемся реактивировать в политике, против унылой одержимости, единственно важный вопрос мышления: какова ваша критика существующего мира? Что вы нам можете предложить нового? Творцами чего вы являетесь?