Постепенно оркестр раскрывался во всей красе. Время от времени сдавленные вскрики раздавались из углов концертного зала — страстные вопли и стоны молодой боли. Со временем они становились все громче. Раньше я был склонен думать, что это крики страстной молитвы, рожденные в бесконечных коридорах женской страсти, но теперь я не уверен в этом. Скорее всего, они были простым выражением юного желания поорать. Я помню тяжелый артобстрел предметами женского белья. Их было несчетное множество, и все летело в моем направлении: несколько невинных беленьких трусиков и масса маленьких красных бикини; там были белые подростковые лифчики и шикарные вызывающие бра. Помню чулки, плавно плывущие по воздуху в мою сторону. Однажды в нюренбергской опере розовый носок обмотался вокруг раструба моего инструмента и провисел там всю первую часть «Вдовы у моря». В это время я продолжал держать единственную, высокую ноту. Когда я открывал глаза, то видел, что вся авансцена покрыта капроном, хлопком и шелком. Останавливаясь, чтобы перехватить воздуха, я замечал, что воздух становился липким и влажным. Напряжение было сумасшедшим.
Вечер за вечером мы играли «Вдову», а эскадроны полицейских и телохранителей изо всех сил старались удержать толпы беснующихся малолеток, готовых штурмовать сцену и разорвать меня на части. Несомненно, было в этой композиции что-то, способное тронуть за живое. Но на самом деле, уж поверьте мне на слово, тронуть за живое не так уж сложно. В этом сущность любви. Любовь — это очень простая штука: влюбленные пары трогают друг друга постоянно. Вы найдете их в полночь целующимися на скамейке в парке или в темном коридоре, на пляже или на заднем сиденьи ржавого «форда».
И хотя трогать за живое, как выяснилось, очень несложное занятие, было что-то в моем исполнении, что делало его совсем особенным. Представьте себе чудесную комбинацию: звук трубы, симфонический оркестр, мастер кастаньет из Барселоны и черная ритм-секция из Чикаго, мой юный вид, остроносые туфли, белый костюм с бриллиантовой искрой и, конечно, либеральная атмосфера шестидесятых — все вместе привело к возникновению уникального эффекта. Сейчас я понимаю, что это было феноменальное стечение обстоятельств, совпадение, которое подошло мне как перчатка. В течении немногих вечеров я тронул миллионы сердец по всему земному шару. За считанные дни я превратился в объект вожделения миллионов молодых женщин. Все они хотели меня немедленно и навсегда.
Каждый вечер после концерта мой импресарио Аврум стоял у входа за кулисы. Бесстрашно вглядывался он в лица юниц, объятых энтузиазмом и жаждущих приголубить меня. Он выбирал пять-шесть претенденток и по одной запускал их в мою гримерку.
2
Авраам Штиль, магнат шоу-бизнеса, 80 лет от роду
Берд: Доброе утро, г-н Штиль.
Аврум: Салют. Парень, не знаю, кто ты есть, но зови меня Аврум. Хотя мое полное имя Авраам Штиль, все стоящие люди зовут меня Аврум.
Берд: Идет! Привет, Аврум. Если вы не против, я бы хотел, чтобы вы рассказали немного о себе.
Аврум: Во-первых, намотай себе на ус: то, что ты видишь, это вовсе не то, что есть на самом деле. Я имею в виду, как ты видишь меня сейчас, так я старый, неприкаянный человек, запертый за решетку — это понарошку, потому что на самом деле, я все еще великий импресарио, крупнейший магнат еврейского шоу-бизнеса всех времен и народов. Я могу устроить представление на любой вкус, большое или маленькое, petite или mega шоу, pucitto или grandito[1]. Вот две недели назад я организовал бар-мицву[2] сыну Иоханана Шифкина — ты его знаешь, это тот парень из кинопромышленности, у него еще папашка был большой партийной шишкой. Отгрохал представление на два миллиона баксов. Поверь, это было грандиозное шоу. Все были на седьмом небе. Аж дым валил из ушей. Если хочешь знать, я провернул все отсюда, из тюрьмы, из этой маленькой вонючей камеры, похожей на бункер Роммеля в Эль-Аламейне.
Берд: Вообще-то, если вы не возражаете, я хотел бы начать с первых дней существования государства Израиль.