Проснувшись, Казанова увидел тонкие стрелы нестерпимо яркого солнечного света, пробивавшиеся сквозь щели в ставнях. И услышал крик гондольера: «Sta-li!»[23], оповещающего, что он выезжает из рио[24] в Большой канал.
Казанова выскользнул из постели, подошел к окну и, распахнув его, растворил зеленые ставни. На секунду он ослеп от яркого света, который лился с омытого дождем неба, заставляя сверкать воду и отражаясь от стен белокаменных дворцов. Мимо тихо проскользила баржа, высоко нагруженная яркими фруктами и овощами. Издали доносились звуки музыки, крики уличных торговцев, смех — смутный бормот веселой венецианской толпы. А наверху, в прозрачном воздухе, летали стрижи, черными стрелами рассекая прозрачный воздух. Венеция была все той же Венецией и вечным карнавалом. Казанова глубокими глотками впивал в себя омытый дождем утренний воздух.
— Все-таки существует на свете счастье! — произнес он вслух без особых оснований — разве что день стоял прекрасный, и он был влюблен и почему-то дерзко уверен, что и предмет его любви тоже любит его. Отвернувшись от окна, он стал одеваться, насвистывая припев популярной песенки, которую распевала и насвистывала в те беззаботные дни вся Венеция. — «Quella zente che gá in bocca’l riso» — «Что за народ — смеется вечно…». Разве не так следует относиться к жизни? — размышлял Казанова, натягивая атласные панталоны. Не со смехом? А ведь есть люди, которые в такое утро ломают себе голову над тем, что такое бог, или какая форма правления лучше, или сколько им должны!
Сойдя вниз, Казанова обнаружил Марко, который, сидя в роскошном халате, пил кофе с горячим молоком и ел булочки-полумесяцы — их пекут в память о поражении, понесенном турками под Веной в 1683 году.
Повинуясь приглашающему жесту Марко, Казанова с удовольствием сел за накрытый к завтраку стол.
— У меня сегодня утром аппетит как у лошади, — заметил он, щедро намазывая маслом булочку.
— У тебя всегда такой, — сказал Марко.
Казанова наполнил хрупкую китайскую пиалу cafe latte и сунул в рот булочку с маслом; съев все, что было на столе, он хлопнул в ладоши, призывая слугу, и, к возмущению Марко, велел принести себе завтрак, как если бы вовсе ничего не ел, а все съел Марко.
— Кстати, прервал Казанова вполне справедливые, но тщетные сетования Марко, — как вчера все получилось с Триумвиратом?
— Откуда же мне знать? — ответил Марко. — Тебе же известно, что я не член Совета. С ними встречался Брагадин. А меня лишь допросил в качестве свидетеля один из секретарей.
— Но что все-таки будет? Тебе снесут голову за измену? Или любезно разрешат еще немного пожить?
— Дозволено пожить. — Марко рассмеялся. — Сенатор сказал, что ему нелегко было развеять подозрения одного из старцев, что гибель гондолы во время бури, да к тому же в полночь, не была задумана нами с Шаумбургом как измена.
— А девушка? — спросил Казанова с деланой небрежностью, которая не провела даже Марко.
— Тебе рекомендовано забыть о ней, — несколько сухо сказал тот.
— Ты всегда начинаешь с этого, Марко, а я всегда начинаю с того, что не обращаю внимания на твои советы. Ну зачем ты это делаешь? Вечно одно и то же. И к тому же не по-дружески. Ну когда я советовал тебе забыть о приглянувшейся девчонке?
— Да разве я был когда-либо настолько глуп, чтобы дать тебе понять, какая девушка мне приглянулась? — возразил Марко и попытался перевести разговор на другую тему: — Я слышал, Гольдони представляет сегодня новую комедию. Пойдем?
Казанова перегнулся через стол и положил свою узкую сильную руку на запястье Марко.
— Дружище, — сказал Казанова, — не пытайся отговорить меня. У меня это не просто увлечение хорошенькой ветреницей. Дело обстоит серьезно. Скажи мне, кто она. Как ее зовут? Где она живет? Что делает в Венеции? Шаумбург — ее любовник? Она ведь, я уверен, не итальянка. Откуда она?