— А ты-то откуда знаешь? — мгновенно парировал Казанова.
— Мне сказал отец. — Марко помедлил и чуть ли не шепотом добавил: — Это обсуждалось на Совете десяти.
Теперь уже Казанова присвистнул.
— Вот черт! — громко воскликнул он. — С каких это пор мои любовные авантюры стали делами государственными?
— Тихо, тихо! — Марко огляделся, словно ожидая увидеть при свете свечей выступающего из тени шпиона. — Запомни: в Венеции у всех стен есть уши.
— Очевидно, тут замешано что-то политическое, — произнес Казанова, не обращая внимания на предупреждение Марко. — Триумвират и Совет десяти не тратят времени на обсуждение того, что не затрагивает их власти. Что ж, время, наверное, покажет… Куда же она уехала?
— Откуда мне знать? Да если бы я и знал, то не посмел бы сказать тебе. Забудь ее. Считай, что все это тебе приснилось.
— Приснилось? — протянул Казанова, вынимая из кармашка кольцо и медленно поворачивая его в пальцах. — Вот достаточно ощутимое доказательство, что это был не сон. Анриетта передала мне сегодня через барона это кольцо.
— Через барона?! Ты шутишь!
— Ничуть. Барон — человек чести. Возможно, она подловила его, заставив дать обещание, но уж раз он его дал, то и выполнил с пунктуальностью аристократа, у которого шестнадцать квадратов в гербе и деревянная башка… Это кольцо — с ядом, заметь. Я обнаружил, что оно открывается, если нажать на этот изогнутый малиновый лист, а внутри лежит сладостный яд. Смотри.
Казанова нажал на скрытую пружину, ляпис-лазурит отскочил, и Марко увидел в углублении крошечную, изящно исполненную миниатюру Анриетты.
Однако миниатюра под камнем была портретом не Анриетты, как затем вынужден был с сожалением признать Казанова.
Визит кардинала, архиепископа Венецианского, — это событие даже для семьи сенатора, а его высокопреосвященство не преминул дать понять сенатору Брагадину и его двум неразлучным друзьям, что визит будет кратким и что прелат не пришел бы, если бы не угроза скандала для церкви…
— По вашей просьбе, ваше превосходительство, и вопреки собственному мнению я весьма неохотно разрешил этому молодому человеку дать обет, — сказал прелат.
— Я надеялся… — начал было Брагадин, но кардинал мановением руки прервал его.
— Вы старались поступить как лучше, — сказал он, — но нам следовало вам отказать. Мы ведь умеем распознавать людей. Да, правда, этот ваш молодой Казанова — человек не безнадежный и не буйный. Но должен сказать, он, бесспорно, не обременен героизмом…
— Тем не менее в самую бурю он спас из ледяной воды… — начал было Брагадин, на сей раз уже с возмущением.
— Знаю, знаю. — Снова мановение руки. — Он поступил так под влиянием порыва великодушия. Но он не из тех, кто готов умереть ради проигранного дела, собственно, я бы сказал, что он преисполнен решимости вообще не умирать и не подвергать себя опасности ради какого бы то ни было дела. В приступе ярости или тщеславия он может совершать безумные и буйные поступки, но слишком он легкомыслен, чтобы надолго затаить обиду и исподволь готовить мщение. Его чувство чести легко ранимо, но оно поразительно быстро восстанавливается…
Брагадин жестом выразил несогласие и взглянул на своих двух друзей, ища у них поддержки, но они упорно не смотрели на него. Тогда он проглотил свои возражения и дал возможность словоохотливому старику кардиналу выговориться.
— Вы в этом как будто сомневаетесь? Но посмотрите, как он вел себя с Шаумбургом, который хитростью лишил его возможной любовницы, да еще и пригрозил. Сначала ваш Казанова призывал смерть и погибель на голову посла, готов был перерезать ему горло, но по здравому размышлению решил вести себя благоразумно в надежде, что Радаманф[31] или Святой Петр — если ваш синьор Казанова в кого-нибудь из них верит — со временем выведет его куда надо.
— Прошу, ваше высокопреосвященство, меня извинить, — сказал Брагадин, — но не хотите же вы, чтобы молодой человек в сане дьякона дрался на дуэли?
— Никоим образом, — возразил кардинал, происходивший из одной из старейших семей Романьи. — Я хотел лишь сказать, что он и не из благородных, но и не из головорезов. Также обстоит дело и с его слишком уж многочисленными любовными авантюрами. Он, несомненно, никогда не слыхал о философе-гедонисте Аристиппе[32], но немного найдется людей, которые более тщательно следовали бы заповедям этого язычника-сластолюбца…
Сенатору и его двум друзьям поднадоело уже слушать эти рассуждения — архиепископ что же, явился дать им устный портрет Казановы, что было модно в те времена, или проверить на них несколько положений своей будущей проповеди?