По счастью, Казанова вовремя увидел грозившую ему опасность. И опять-таки по счастью, он был мужчина крупный, способный при необходимости выказать почти невероятную силу. С неожиданностью, на миг озадачившей напиравших на него людей, он отказался от попытки проложить себе путь по Корсо, где каждый тяжело давшийся шаг подводил его лишь к более плотному барьеру враждебных тел, и резкими бросками кинулся через улицу туда, где было меньше народа. Толпа уловила его намерение и с проклятьями, криками, взрывами хохота, молотя кулаками, попыталась удержать его, но он пробил себе дорогу могучими руками, плечами и ударами колен и добрался до узкого проулка, ответвлявшегося от Корсо и приводившего после нескольких поворотов в лабиринт старых паршивеньких улочек. Сбросив с себя руки самых упорных преследователей, Казанова кинулся в узкий грязный проулок — вслед за ним с гиканьем неслись оборванцы и крепкие здоровые горожане, жаждавшие поразвлечься.
Если бы они поймали Казанову, ему пришлось бы очень туго, но он — в отличие от большинства преследователей — находился в местах, которые прекрасно знал. Огибая углы старых дворцов, ныряя под осыпающиеся арки, пробегая мимо вонючих дворов и конюшен, Казанова наконец сумел уйти от погони и, пересекши темный двор, нашел убежище под пещерными сводами винного погребка. Остановившись за дверью, тяжело дыша, Казанова слышал, как замирал вдали топот ног вместе с криками разочарования и угрозами кровавой расправы.
Когда последний отзвук поистине смертоносного преследования затих, Казанова наконец смог расслабиться и оглядеться. Он находился у входа в большой сводчатый зал, такой же огромный, пустой и почти такой же грязный, как современный железнодорожный туннель, правда, древние стены здесь были когда-то расписаны яркими фресками. В дальнем конце туннеля виднелся в полутьме огонь, горевший на кирпичном помосте среди огромных чугунных котлов, сковородок и вертелов. В нише и вдоль одной из стен стояли большущие кувшины и грязные черные бурдюки с вином, а сама зала была разделена грубыми деревянными перегородками на маленькие закоулки, какие все еще можно встретить в некоторых английских тавернах.
Зрелище это, столь любопытное и живописное на взгляд современника, показалось ничем не примечательным Казанове, ибо роковым образом было ему знакомо. Занимало его сейчас то, что одежда его была разорвана и вся в грязи, что он оставил шляпу и плащ во дворце Аквавивы, что от удара камнем в голову из раны текла кровь, как и из многочисленных царапин — следов ногтей, прошедшихся по разным частям его тела.
— Эрколе! — крикнул он, заполнив эту пещеру-кухню раскатами своего баса. — Эрколе! Аталанта! Это я, Казанова!
Со двора донеслось шарканье ног.
— Убирайся! — рыкнул хриплый мужской голос.
— Никаких драчунов-пьяниц! — взвизгнул высокий голос сварливой женщины.
Казанова расхохотался при виде двух лохматых голов и довольно грязных встревоженных лиц, выглянувших в кухню из убогого закоулка, величественно именуемого спальней.
— Что?! — воскликнул, смеясь, Казанова и направился к ним, раскрыв объятия. — Вы что, с сегодня назавтра уже не помните тех, с кем дружили вчера?
— Казанова!
А Казанова не раз укрывался здесь, найдя в этой мрачной таверне отдохновение от строгих правил и великолепия дворца Аквавивы, и своим веселым нравом, своими шуточками, своими анекдотами и бьющим через край жизнелюбием вскоре завоевал безусловную преданность хозяина таверны и его жены. А сейчас прокопченная маленькая траттория послужила ему пристанищем от куда более серьезной угрозы самому его существованию.
— Почему это вы в одной рубашке? — воскликнули хозяева.
— Да вы и парик потеряли! Святые угодники, вы же весь исцарапанный и в крови!
И так далее, и тому подобное — с на редкость неинтересной словоохотливостью, какая появляется у подобного рода людей в неожиданной ситуации. Казанова удовлетворил их любопытство с помощью небольшой доли правды и большой доли вымысла, и они принялись помогать ему смывать грязь и кровь, а также зашивать самые вопиющие дыры в одежде. Казанове показалось забавным, что в этом злоключении ему помогают Эрколе, иначе — Геркулес, и Аталанта, — правда, он уже успел привыкнуть к тому, что в Риме принято давать детям пышные имена времен Империи.