Из этих чрезвычайно неприятных размышлений Казанову вывел — к великому его удовольствию — голос Анриетты, извинявшейся, как принято, за то, что заставила его долго ждать. Казанова вскинул на нее глаза, и у него перехватило дыхание, а сердце заколотилось еще сильнее. Перед ним, в каких-нибудь трех шагах, стояла Анриетта в простом, без фижм платье в цветочек и без всяких драгоценностей, которые дамы носили даже дома. Это польстило ему куда больше, чем если бы она появилась в шуршащей парче и кружевах, разодетая, как для торжественного приема. Однако простота наряда Анриетты и атмосфера неофициальности сбили Казанову с толку. Женщина, с которой он намеревался бесцеремонно обойтись, сжать в объятиях и расцеловать, всегда была в его воображении парадно одета. Почему-то он застеснялся — ведь он впервые общался с Анриеттой, одетой как обычная женщина. И задуманный им поцелуй превратился в почтительный поклон, а страстные слова — просто в любезность.
— Садитесь же, сударь, — сказала Анриетта, выбирая для себя стул с высокой спинкой, — нам надо многое друг другу сказать.
— Да, действительно, — эхом откликнулся Казанова и, тотчас обретя самообладание, добавил: — С чего же начнем? С Большого канала?
— Ну, забираться так далеко в прошлое нет нужды, — с улыбкой ответила Анриетта, — хотя можете не сомневаться, я никогда не забуду вашего…
— Я совершил оплошность, напомнив вам об этом, — признал он, — но тщеславие мужчин, с их точки зрения, никогда не бывает удовлетворено, особенно когда величайшее их желание — хорошо выглядеть в глазах…
— Ах, прошу вас, без комплиментов, — в свою очередь прервала его Анриетта. — Вы, наверное, знаете, мсье Казанова, что последнее время я вела весьма независимую, полную приключений жизнь и повидала мир и его обитателей гораздо больше, чем молодые женщины, которые проводят юность в тюремных стенах монастыря, а остаток жизни — в тюремных стенах брака…
Произнося слово «брака», Анриетта слегка покраснела, но Казанова едва ли это заметил, уже ступив на свою стезю.
— Брак — это тюрьма?! — воскликнул он, выступая в защиту этого института с укором и с пылом, граничившими в его устах с бесстыдством. — Назовите это лучше преддверием рая…
— Чем вам будет угодно, — докончила она за него. — Я не стану спорить. Однако я знаю, что многим женщинам брак обходится куда дороже, чем он того стоит. Это настоящее бедствие, от которого страдают и дети.
— Великий боже! — воскликнул Казанова, чьи планы рушились от столкновения с неприступной позицией этой девственницы, ибо он не ошибся в своих предположениях, что молодая Диана едва ли согласится на менее прочные узы. — Кого вы имеете в виду?
— Мою матушку, — просто ответила Анриетта.
Казанова чуть не состроил гримасу. Он-то приехал объясниться с молодой женщиной в любви, а говорят они о неудачном супружестве ее матушки. Разговоры о матери неизбежны и при определенных обстоятельствах даже желательны, но не тогда, когда молодой мужчина намеревается подвести беседу к предмету из предметов. Казанове хотелось отвлечь Анриетту от этой темы, и он без особой охоты уже начал расспрашивать ее про венгра, когда Анриетта, которая явно много думала и пыталась разобраться в мешанине мыслей и чувств, заговорила, стремясь высказать то, что лежало у нее на сердце, и даже не заметив, что он что-то сказал.
— Я должна вам рассказать о ней, — произнесла Анриетта, спокойно и одновременно сосредоточенно глядя куда-то за Казанову пристальным взглядом, какой бывает у людей, когда они стараются поточнее что-то вспомнить. — Все, что может вам показаться во мне таинственным, — или почти все… эта странная бродячая жизнь — то я в одном месте, то в другом… затем та последняя нелепая авантюра, когда вы застигли меня в форме офицера, — всего этого не было бы, если бы не брак моей матери. Я кажусь вам авантюристкой…
— Ах, нет! — возразил Казанова.
— Да, и, по всей вероятности, распутницей…