Мария была озабочена воспитанием дочери и согласилась, когда осенью Чезаре решил, что Анна должна посещать колледж урсулинок.
– Ей нужно адаптироваться в новой среде, – объяснил Чезаре. – Она должна готовиться к жизни в обществе. Единственный способ научить ее – это наглядный пример. Она увидит других девочек и постепенно привыкнет к нормам жизни своего общественного класса.
Но опыт, увы, не удался. Послушать Анну, так все сестры в колледже были злыдни, а подруги задаваки и насмешницы. Они смеялись, когда она вытирала себе нос рукавом или проглатывала полдник в два приема, вместо того чтобы есть его медленно и маленькими кусочками, как это делали другие ученицы. Как она ни старалась, ей никогда не удавалось сохранить чистым более часа свое вышитое бархатное платьице. К тому же она не умела пользоваться ножом и вилкой и говорила на таком живописном итальянском, который можно услышать лишь в кварталах бедноты. Все то, что прежде она считала естественным, вдруг стало ужасным, непозволительным. Конечно, она была не лучше и не хуже своих подруг, она просто была другая, но они этого не понимали и потому смеялись над ней. Но больше всего доставалось ей от Сильвии де Каролис, которой было одиннадцать лет и которая ходила уже в пятый класс колледжа. Во время перерывов старшие ученицы обязаны были следить за младшими, и Сильвия де Каролис, единственная дочь миланского издателя, была приставлена к Анне.
Девица грациозная и уверенная в себе, Сильвия одинаково хорошо говорила по-итальянски, по-английски и по-французски, она неплохо училась, занималась всеми видами спорта, но главными ее качествами были коварство и вероломство, которые она впитала в салоне своей матери, одной из самых влиятельных светских дам. Мать Сильвии, родом из Генуи, хвастала своим происхождением от Фиески и Дория,[17] и, когда она узнала, что в том же колледже, который посещает ее дочь, учится и девчушка, удочеренная Больдрани, которую он имел от своей служанки, возмущению ее не было предела. На этом плебейском происхождении своей подопечной Сильвия и построила тактику травли.
– Не таскайся за мной, как хвост, – сердилась Анна, стараясь отделаться от нее.
– Ах, как замечательно ты говоришь! – иронически восклицала Сильвия. – Кто учил тебя итальянскому? Твоя мама?
– Еще чего! – возмущалась девочка. – Меня научила моя бабушка Вера. А ты держись от меня подальше, а то получишь.
Сильвия разражалась смехом и торопилась позвать подруг.
– Девочки, – приглашала она на бесплатный спектакль, – идите-ка послушайте, как говорит наша милая Аннет. Смелее, душечка, – подбадривала ее эта гадюка, – покажи, на что ты способна.
Маленькая Анна попадалась в западню и отвечала разгневанно:
– Когда я вырасту большая, ты мне лучше не попадайся, уродка придурошная. Вот увидишь, как я наподдаю тебе под зад.
Девчонки смеялись и подзуживали ее:
– Сильвия нам сказала, что твоя мать прислуга. Это правда, что ты дочь служанки?
Анна терпела эти обиды и издевательства много месяцев, но не оставалась в долгу, раздавая тумаки направо и налево и плача от злости.
– Мама, – спросила она однажды Марию, – почему они говорят, что я дочь служанки?
– Потому что они хотят обидеть тебя. – Красивое лицо Марии потемнело от гнева.
– Но разве я, мама, дочь служанки?
– Ты дочь Чезаре Больдрани. Великого Чезаре Больдрани, – говорила ей мать.
– А ты, мама, кто ты такая?
– Я твоя мама. А ты моя королева.
Мария сознавала, что недостаточно подписи и печати в метрике, чтобы Анна перешла в другой мир, в другое общество. Но что она могла сделать? Не в ее власти было заставить замолчать людей, которые злословили о ней, особенно после того как закончилась война и жизнь понемногу стала налаживаться. Скоро они вернутся в Милан, а там Анна подрастет и пусть уже сама решает, стыдиться ли ей того, что она дочь экономки. И все-таки она убедила Чезаре поспешить с переездом семьи в Милан. Девочка чувствовала себя хорошо, она окрепла, и не было больше причины оставаться у моря.
За несколько дней до отъезда Сильвия и ее подружки возобновили свою охоту за «дочерью служанки». Они опять стали подтрунивать над ней и довели до слез и ожесточения.
– Я ничего не говорю про твоего отца, – подбоченившись, как делала бабушка Вера, крикнула она Сильвии. – Я знать не хочу, кто твой отец. Но я знаю моего.
– Ну конечно, – возразила Сильвия, – теперь беги к своему папочке и нажалуйся. Это ты от матери научилась ябедничать?
– Это ты ябеда. А я не ябеда, – топнула ногой Анна. – Сейчас я маленькая, но ты еще у меня поплачешь, Сильвия де Каролис. Я тебя все-таки убью.
Девочки замолчали, а Сильвия отступила от нее – такая в зеленых глазах Анны промелькнула уверенность и решимость.
АННА. 1953
– После переговоров в Панмунхоне наконец-то, наверное, установят перемирие, – сказал американец, отхлебывая виски с содовой. У него было решительное и симпатичное лицо ковбоя, короткая стрижка и честные глаза славного американского парня из хорошей семьи. Его звали Хилари, он был из Атланты, штат Джорджия, и блестяще играл в теннис. Но война была червем, который точил его душу. – Я пошел добровольцем, – сказал он. – И провел там два года. Это было ужасно.
– Конечно, – откликнулся его друг, настроенный, казалось, на совершенно другую волну. – Война всегда ужасна.
– Нет, Арриго, ты не можешь этого понять, – настаивал американец.
Они сидели в элитарном теннисном клубе в Монце и говорили по-английски, потягивая виски с содовой в тени векового дуба, который защищал их от горячего июньского солнца.
– У нас тут тоже была война, – заметил с улыбкой граф Арриго Валли ди Таверненго. Он был на несколько лет старше своего друга из Джорджии и происходил из старинной болонской семьи – один из его предков был другом Наполеона.
– Но ты же меня не слушаешь, – с досадой воскликнул американец.
– Как это не слушаю? Я тебе даже отвечаю. – Он разговаривал с другом, но его большие темные глаза, осененные длинными ресницами, не отрываясь, следили за грациозной девушкой, которая на соседнем корте играла в теннис. Не столько ее игра привлекла внимание Арриго или ее стройные ноги и тонкая талия, сколько свет двух невероятно зеленых глаз, которые, казалось, меняли цвет, когда теннисистка, чтобы отбить мяч, поворачивалась в его сторону.
– Ах вот оно что! – воскликнул американец, хлопнув себя по лбу рукой. – А я-то, дурак, говорю с тобой о серьезных вещах.
– Если хочешь, мы можем поговорить еще о конце Сталина и убийстве Берии, – иронически ответил Арриго. – Тоже свежие новости.
– Ты ничего не принимаешь всерьез, – махнул рукой Хилари. – Постарайся хоть не забыть, что на следующей неделе мы приглашены в Рим к Кларе Бут.
– Эта дата вписана в мою память золотыми буквами, – успокоил его Арриго, положив руку на сердце подобно американскому президенту, когда тот слушает национальный гимн. Ему и в самом деле было бы лестно познакомиться с Кларой Бут Льюис, обращенной в католичество епископом Фултоном Шином, послом Соединенных Штатов в Италии.
– А пока что поедаешь глазами эту аппетитную малышку, – снова поддел его Хилари.
– Ах, то, что нам ласкает глаз, то, без сомненья, не про нас, – ответил ему в рифму Арриго.
– Шекспир? – усмехнулся друг.
– Нет, Арриго Валли ди Таверненго. – Он говорил, продолжая смотреть в сторону девушки, пытаясь поймать взгляд ее неотразимых зеленых глаз. – Шекспир был великий поэт, но он не слишком заботился о правдоподобии. Его Джульетта и Офелия были не старше ее, когда умерли от любви.
– Подача у нее хорошая. Из нее могла бы получиться отличная теннисистка, – с видом знатока заметил американец.
– Думаю, что ей уготовлено другое будущее, – сказал Арриго, намекая, что он знает кое-что.