— Ты сегодня вернешься поздно?
— А что? Хочешь п…ся?
— Я хотела поговорить…
— Нет, только не это! Мы уже поговорили.
— С Васей неладно, он…
— Слушай, — когда злился проступал грузинский акцент, сказал «слюшай», — отвяжись ты от меня, а?
— Хорошо. Но мне, по-видимому, предстоит операция, детьми должен кто-то заниматься, нельзя, чтобы только Наталья Константиновна и Мяка, они ведь не сироты.
— Что ты меня разжалобливаешь, что ты разнылась, надо было раньше думать.
Все-таки пошла к Авелю, потому что невыносимость. Пусть злится, бегает по кабинету, но скажет хоть что-нибудь, где Руфина, можно ли ей передать посылку, ведь у нее диабет, нужно принимать хотя бы соду.
В приемной была Ирина, сразу схватила за руку: «Выйдем на минуту».
— Ты к Авелю?
— Да.
— Не ходи.
— Почему?
— Не ходи, послушай моего совета, сегодня не ходи. Лучше после праздников, — и зашептала: — Десять лет одиночки в Верхнеуральском политизоляторе. Идем ко мне.
— А другие?
— Кого как. Концлагерь, высылка, аресты в Иркутске, Новосибирске, Ленинграде нельзя, даже упоминать, а кто читал и не сообщил — укрыватели врагов партии…
Шла оглушенная услышанным и вдруг увидела, что навстречу из-за поворота появилась Александра Юлиановна.
«Нет, нет, только не сейчас! Сейчас она не справится с тобой».
Схватила Ирину за руку, затащила в какую-то нишу, но Канель, не доходя до них, постучала в чей-то кабинет.
— Ты что так испугалась? Это же главврачиха.
— Она мне велела лежать, у меня приступы аппендицита.
— Да ты что?! Почему же…
— Никакой это не аппендицит… неважно, все неважно… все надоело, все опостылело, ничто не радует.
Она повернулась лицом к стене. Узор трещин на краске напоминал свернувшегося в утробе младенца.
— Надя, что с тобой, а дети?
— Все. И дети. Для меня нет места нигде. Пойдем со мной. Все равно скоро обед, я тебя покормлю.
— Не могу, Надюша. Давай повидаемся после праздников или на праздники, сегодня у меня назначена… ну в общем что-то вроде свиданки.
Женя уговорила перед банкетом по случаю пятнадцатилетия Октября подстричься и сделать модную прическу. Она согласилась, потому что было все равно, и в пустоту можно бросать что угодно. Как тогда почти в эти же дни, пятнадцать лет назад, когда Иосиф исчез, она остригла косы. Теперь он исчезает навсегда, нужно только терпение и силы, чтобы через месяц защитить диплом и уехать в Харьков.
Там она сможет распоряжаться своей судьбой и поступками, как захочет, а здесь она никому не нужна и от всех зависит.
И еще один выход, тот, о котором в горячечном бреду говорила ночью, на Миусском сквере Руфина в их последнюю встречу.
Настоящий конец мукам, ведь он не только ее замучил, он всех замучил, он народ замучил. Стоял на трибуне самодовольный, переминаясь с ноги на ногу как всегда, просиял, когда сомкнутыми рядами прошли отряду ОГПУ. А самому, наверное, холодно без шарфа, когда напомнила, рыкнул злобно, теперь долго будет кашлять, у курильщиков бронхит протекает тяжело.
Вот уже начинается: засмеялся и закашлял. На нее не смотрит. Екатерина Давидовна, добрая душа, все старается сделать вид, будто она тоже участвует в разговоре. «Правда, Надя? Вы согласны, Надя?», а она не участвует, сидит молча в этом новом крепдешиновом платье, с ненужной розой в волосах, Женина идея.
«А кто читал и не сообщил в ЦК и ЦКК, считаются укрывателями врагов партии и рабочего класса». Она читала и не сообщила, потому что никакие они не враги. Враг — вот он, сидит напротив, набивает трубку, миллионы желают ему гибели, и гибель лежит в ее спальне, в тумбочке возле постели. Но она, она ведь знает, как он одинок…
— Эй!
Она подняла голову, он скатывал из табака шарик:
— Эй ты! Чего сидишь, как на похоронах. Давай пей! — стрельнул шариком, попал в глаз.
— Не смей мне «эйкать»! Я тебе не «Эй», — хотела встать и уйти, но Полина под скатертью положила руку на колено.
— А кто ты мне?
— Она ваша жена, Иосиф Виссарионович, — в наступившей тишине негромко сказала Екатерина Давидовна.
— Нет, пусть скажет сама.
Рука Полины дрожала.
— Оставь свои азиатские шутки.
— Ответила все-таки. Значит, блядь, а не жена, — он встал, пошел к телефону. — Леля, закажи машину, через полчаса выедем.
Вернулся на место к Екатерине Давидовне.
— Успею еще котлету съесть, очень люблю ваши котлеты, она так не умеет.
Екатерина Давидовна торопливо ушла за котлетами. Она подумала: «У нее единственной хватило сердца и мужества заступиться за меня. Но уже жалеет, вон как заспешила. Я не уйду, как побитая собака. Напрасно Полина волнуется. Пусть он уходит, уезжает вместе со своей мужеподобной Трещалиной, мне все равно. Меня здесь через месяц не будет».