Надежда была поражена произошедшей метаморфозой. Вместо полного сил, молодого мужчины с блестящими живыми глазами на нее смотрел носатый усталый пожилой, с сухими морщинами в углах глаз.
— Ну, как чай?
— Замечательный. Судя по нему в Грузии до сих пор очень патриархальные нравы, собран по всем правилам.
— Да, да…, — он думал о чем-то другом. — Да, пожалуй… Как здоровье Екатерины Георгиевны?
— Хворает, скучает, но виду не подает. Шлет посылки.
— Ты ей пишешь?
— Конечно. Ведь Иосифу некогда. Нет, он, конечно, пишет, но очень коротко.
— «Живи тысячу лет! Целую», — Серго засмеялся, но как-то сухо, неприятно. — Лаконичность римлянина, или настоящего осетина. Кстати, осетины тоже очень патриархальны и строги с женами, и как это он столько воли тебе дал?
— А может, я взяла?
— Не знаю, не знаю… но только вот что я хочу тебе сказать. Ситуация в партии сейчас напряженная, очень много всяких векторов, зачастую невидимых. Только Иосиф с его интуицией способен во всем этом разобраться, больше никто, поэтому будь внимательна, не позволяй собой манипулировать.
— Я доверяю себе.
— Моя милая, родная… — Серго встал, хотел подойти к ней. Но в дверь позвонили. — Это Зина, сейчас мне влетит, что плохо угощаю тебя, доставай скорее вон оттуда, — он показал на холодильный шкаф под окном и пошел открывать.
ГЛАВА IX
Бесконечная зима застыла яркими морозными днями, и так же как на стуже окоченели деревья Миусского сквера, так, казалось, закоченело и все вокруг, даже их дружба с Руфиной. Руфина ни о чем ее не спросила, она сама подошла и сказала, что сделала все, что могла: поговорила с человеком, от которого много зависит.
— Да, — равнодушно откликнулась Руфина. — Ну что ж, будем надеяться.
Надежду покоробил небрежный тон. И то, как Руфина приняла вещички для Мики, привезенные с оказией по ее просьбе из Берлина. Конечно она не хотела пылкой благодарности, но чтобы так небрежно заглянуть в пакет и уронить: «Спасибо», было уж чересчур. Надвигалась сессия. Ночами Надежда пыталась освоить пугающе-абстрактные лекции по матанализу, дошла до «определителя Вронского» и поняла, что этого ей не осилить ни за что. Она просто не понимала, о чем идет речь. Пришлось выучить наизусть, и на коллоквиум пришла после бессонной ночи с чудовищной, до тошноты, головной болью. Иосиф, увидев ее утром бледную, с черными кругами вокруг глаз, с головой, обвязанной туго полотенцем, сказал, что никакой диплом не стоит таких мук.
— Брось ты это, Татка, перейди на экономический, не могу видеть, как ты себя изводишь. Брось, или возьми репетитора, я оплачу.
— Но я же не гимназистка, чтоб мне репетиторов брали. Я должна сама.
— Ну не ходи на коллоквиум, а потом как-нибудь забудется… Я в семинарии один раз так сделал и ничего — пронесло.
В этот день настоял, чтобы ехала на Миусы машиной. Она вышла, не доезжая, у мрачных развалин взорванного храма Александра Невского.
Преподаватель — из новых, как раз тот, которым ее дразнили сокурсники, выслушал ее молча, не прерывал. Молча взял зачетку, расписался. Передавая ей зачетку, вдруг тихо спросил:
— Вы выучили наизусть?
— Да, — еле слышно прошелестела она.
— Но вы ничего не поняли?
— Нет.
— Так невозможно, — горячо почти шептал он. — Курс сложный, его невозможно выучить к экзамену, вы сойдете с ума. Попросите кого-нибудь с вами позаниматься, вот хоть ее, — он кивнул на Руфину, горячо и бойко рассказывающую что-то другому преподавателю.
— Нет. Не хочу.
— Ее не хотите?
— Вообще не хочу. Я сама.
— Хорошо. Сделаем по-другому. Вы можете остаться после лекций?
— Могу. Ненадолго.
— Приходите на кафедру.
Весь декабрь она исправно оставалась после занятий, и Иванцов очень доходчиво, а иногда и весело проходил с нею курс. «И тогда Эйлер решил доказать эту теорему, он просидел три дня и три ночи, потерял глаз, но доказал».
Через несколько дней: «И тогда Эйлер решил доказать эту теорему, просидел…»
— Неужели он потерял и второй глаз?! — в ужасе спрашивала Надежда.
— Почему второй?
— Но один он уже потерял.
— Ах да! Я и забыл.
Этот худой, с ярким румянцем туберкулезника, очень мягкий человек нравился ей. Говорили, что он гениальный математик, и, наверное, это так и было, потому что почтенные профессора обращались к нему как-то по-особому уважительно.