Без понимания всего этого пути скорби как можете вы положить ей конец? Вы можете убежать от неё, отправившись в храм или в церковь, или можете прибегнуть к помощи алкоголя, – но все виды бегства, будь то к Богу или к сексу, – это одно и то же, поскольку они не решают проблему скорби.
Поэтому вам нужно разложить карту скорби и проследить каждую тропу и дорогу. Если вы позволите времени покрыть эту карту, время лишь усилит жестокость скорби. Нужно охватить всю эту карту одним взглядом: видеть целое и затем детали, не сначала детали, затем целое. Для окончания скорби время должно прийти к концу.
Нельзя покончить со скорбью с помощью мысли. Когда останавливается время, прекращается и мысль как путь скорби. Это мысль и время разделяют и отделяют, а любовь – не мысль, не время.
Увидьте карту скорби не глазами памяти. Слушайте все её шорохи, шёпоты, все её невнятные звуки; будьте едины с ней, ведь вы являетесь и наблюдающим и наблюдаемым. Только тогда может окончиться скорбь. Другого пути нет.
4
Медитация никогда не бывает молитвой. Молитва, мольба рождена из жалости к самому себе. Вы молитесь, когда оказываетесь в трудном положении, когда переживаете печаль; но когда счастье, радость, мольбы нет. Эта жалость к себе, так глубоко заложенная в человека, есть корень разделения. То, что отделено, или считает себя отдельным, всегда стремясь к отождествлению с чем-то, не являющимся отдельным, порождает только ещё большее разделение и боль. Из такого смятения мы возносим мольбы к небесам или к мужу или к какому-нибудь божеству, созданному умом. Этот вопль может найти ответ, но ответ есть эхо жалости к себе в своей изоляции.
Повторение слов, молитв, – действие самогипнотическое, самоограничивающее и разрушительное. Изоляция мысли всегда происходит внутри поля известного, и ответ на молитву является реакцией известного.
Медитация далека от этого. Мысль не способна войти в её поле; здесь нет разделения, поэтому нет и отождествления. Медитация существует в открытом пространстве; в ней нет места тайне. Здесь всё открыто, всё ясно; тогда существует и красота любви.
Было раннее весеннее утро; с запада по голубому небу легко двигались редкие хлопья облаков. Запел петух, и было странно слышать его в переполненном городе. Начал он рано и в течение почти двух часов продолжал провозглашать приход дня. Деревья всё ещё стояли голыми, но на фоне ясного утреннего неба были видны тонкие, нежные листки.
Если вы были очень спокойны, без какой-либо мысли, вспыхивающей в уме, вы оказывались в состоянии уловить низкий колокольный звон какого-то собора. Собор находился, должно быть, где-то далеко, но в краткие промежутки безмолвия между криками петуха вы могли услышать, как волны этого звука приходят к вам, идут дальше вас – вы почти двигались на них, уносились прочь, исчезали в необъятных просторах. Крики петуха и звук далёкого колокола оказывали странное действие. Шумы города ещё не были слышны. Ничто не прерывало ясного звука. Вы не слушали его ушами, вы слушали его сердцем, не мыслью, которая знает, что это – «колокол», а вот это – «петух»; и это был чистый звук. Он исходил из безмолвия, и ваше сердце улавливало его и шло вместе с ним от вечности к вечности. Это не был упорядоченный звук, подобно музыке; это не был и звук безмолвия между двумя нотами; это не был звук, который вы слышите, когда перестаёте разговаривать. Все такие звуки вы слышите умом или ухом. Когда же вы слушаете сердцем, весь мир оказывается наполнен звуком, и ваши глаза видят ясно.
Это была совсем молодая женщина, хорошо одетая, с короткими волосами, весьма способная и умелая. Из того, что она сказала, явствовало, что у неё не было никаких иллюзий о себе. У неё были дети, и в ней чувствовалась определённая серьёзность. Она была, пожалуй, несколько романтична и очень молода, но Восток для неё уже утратил свою ауру мистицизма, что было хорошо. Она говорила просто, без каких-либо колебаний.
«Думаю, я уже давно совершила самоубийство, когда в моей жизни произошло определённое событие; с этим событием моя жизнь кончилась. Конечно, внешне я продолжала функционировать, с детьми и со всем остальным, – но жить я перестала».
– Вы не думаете, что в большинстве своём люди – сознательно или бессознательно – постоянно совершают самоубийство? Крайняя форма этого – прыжок из окна. Но начинается процесс, вероятно, тогда, когда появляется первое противодействие, неудача, разочарование. Мы строим вокруг себя стену, за которой мы и живём своей отдельной жизнью, хотя у нас могут быть мужья, жёны и дети. Эта отдельная жизнь и есть жизнь самоубийства, и она остаётся общепринятой моралью религии и общества. Действия отделения, акты разобщения составляют непрерывную цепь и ведут к войне и саморазрушению. Отделение – самоубийство, и это относится и к индивиду и к сообществу и к нации. Каждый хочет жить жизнью своего особого»я», жизнью эгоцентрической деятельности, жизнью самоизолирующейся скорби, связанной со следованию стереотипу. Когда верование и догма держат вас за руку – это самоубийство. До происшедшего события вы вложили и свою жизнь и всё движение жизни в одного, выделенного из многих; и когда этот один человек умирает, или же божество оказывается разрушенным, вместе с ним уходит и ваша жизнь – и получается, что жить вам незачем. Если вы необычайно умны, вы придумываете для жизни какой-то смысл, – так всегда делали специалисты, – однако, связав себя этим смыслом, вы уже совершаете самоубийство. Всякая связанность – это самоубийство, будь то во имя Бога, во имя социализма или во имя чего-либо другого.