Вошла секретарша.
— Комиссия приехала. Из министерства.
Ну вот, устроили праздник. Теперь будут по два-три раза расспрашивать больных, пересматривать снимки и… величественно сомневаться. Впрочем, стоит присмотреться к членам комиссии поближе, повнимательнее: отзыв на диссертацию никогда не помешает…
Коньков позвонил, чтобы приготовили больных, потом набрал другой номер:
— Рыбколхоз? Председателя мне! Степан Феофанович? Здравствуй, Коньков говорит… Нет, нет, спасибо, все в порядке… Просьба к тебе, Степан Феофанович: москвичи к нам приехали, гости, так вот… Ну да, на уху… Ну, как всегда… Завтра или послезавтра. Я позвоню предварительно.
Тимонин сидел у шикарного, во всю стену, окна и грел руки над электрическим рефлектором. На дворе начало лета, а ему холодно. Это от двойственности, от неуверенности в себе. После разговора с Шевчуком даже думать не хочется, писать, разговаривать. Зачем? Он человек временный.
Да и отношение к нему в институте не вдохновляет. Его приказы и распоряжения встречают усмешкой, всячески увиливают от выполнения, а если и выполнят, то все равно потом приходится переделывать. Народ здесь с провинциальным гонором. Обижаются, протестуют… Им, видите ли, не нравится, что он делает замечания. А это, между прочим, его обязанность, прямая обязанность зама по науке.
Пусть они владеют дагировским аппаратом, а он нет. Разве художник обязательно должен сам растирать краски? Его задача — создать картину. А собравшаяся вокруг Дагирова молодежь не хочет понять, что главное — работать головой. Посмеиваются по углам, ехидничают… Ничего, готовится конференция, посмотрим, как они справятся без него…
А пока что жизнь все же доставляет маленькие радости. Вот вчера удалось купить латино-русский словарь тысяча девятьсот восемнадцатого года издания. Он достал потрепанный томик и любовно погладил его. Только далеко от столицы можно прямо с прилавка купить такую редкость. Приятно было держать книгу в руках, неровно обрезанную, в бумажном переплете, пахнущую пылью неведомых книгохранилищ. С возрастом все больше доставляло удовольствие озадачить собеседника оригинальным толкованием какого-нибудь распространенного слова, толкованием, почерпнутым из старинных словарей, напечатанных квадратным шрифтом с загадочной буквой «Ъ». Слова в них казались осязаемыми, хотелось подержать их в руке.
В дверь постучали, и он, невольно поморщившись, спрятал словарь. Вошел младший научный сотрудник. Вид его не вызывал положительных эмоций: помятый, в пятнах халат без одной пуговицы, давно не стриженный затылок, легкомысленная бородка, съехавший набок галстук…
Тимонин дернул головой, машинально провел ладонью по седеющему бобрику, проверил щегольскую бабочку.
— Ну, что там у вас? Опять?
— Да, — робко выдавил мэнээс. — Выправил. — И добавил со значением: — В третий раз.
Он протянул Тимонину скатанную трубкой рукопись, на внешнем листе остались отпечатки вспотевших рук.
— Если понадобится, и шесть раз переделаете, — возразил Тимонин, кончиками пальцев разворачивая рукопись. — Из института статья идет, а не из какой-нибудь Хацепетовки. Это там ваш приятель, главврач, подмахнет любую тарабарщину. А здесь за науку отвечаю я, профессор, доктор наук, и если вы сами не следите за слогом, за чистотой языка, то это обязан сделать я.
Он надел очки, вооружился карандашом и, не скрывая наслаждения, стал править. Карандаш, как плуг, вгрызался в текст, выпахивая целые фразы. Уцелевшие обрывки гляделись одинокими островками на поле битвы.
— Так! — сказал Тимонин удовлетворенно, отбрасывая карандаш. — Никуда не годится! Вот, смотрите сами и не обижайтесь… Заглавие не строго по центру. Фамилия автора прижата к тексту. Поля три сантиметра вместо четырех. Количество знаков в строке больше положенного. На каждой странице не менее трех орфографических ошибок.
— Это ж опечатки, — пытался сопротивляться мэнээс. — Машинистка ошиблась.
— Молчать! — распалился Тимонин. — Молчите и слушайте, когда вам делает замечание старший товарищ! Между прочим, для вашей же пользы. Бы думаете, мне доставляет удовольствие править подобный бред? Ничего подобного! Трачу на вас время, а вы еще возражаете! Сижу вот и думаю, — он потряс рукописью прямо перед лицом ошеломленного мэнээса, — что дальше делать с этим, извините, творением.
— Но в нем как будто правильно все изложено…
— Не изложено, а изгажено!.. Стиль какой! Стиль!.. Посмотрите на свой опус… Разве это фразы? Капустные кочерыжки! А еще кандидатом хотите стать!