…Очередной взлет начальственного юмора, отвлекающий маневр, понятный даже младенцу. Можно было бы сказать прямо, но Дагиров не может без психологической проверки на прочность. Совершенно ясно, что институт скорой помощи нужен ему, как инфаркт. Но раз появилась новая идея — скорей, скорей вперед, иначе он не может. А между прочим, в том, что осталось позади, иной раз больше смысла, чем в вечно ускользающей жар-птице.
Матвей Анатольевич был мудрым змием и давно пришел к выводу, что все суета сует. Уже много лет, согласно принципу: «Nil admirari»[1], он принимал все как должное.
А когда-то было не так! Когда-то, лет десять назад, — эти годы кажутся такими далекими! — он, тогда еще молодой профессор, подобно Дагирову, неудержимо рвался вперед. Стать членом-корреспондентом, академиком, лауреатом, дважды, трижды лауреатом… Цель была и близка, и недосягаема, как защищенная неприступными склонами горная вершина. Тогда, десять лет назад, он был уверен, что иначе нельзя, он должен перед памятью деда и отца продолжать их труд и передать его сыну, которого, кстати, еще не было, но который должен обязательно появиться.
Матвей Анатольевич родился в трижды профессорской семье. Профессором, известным на весь мир анатомом, был дед, властный, подвижный старик с густыми бровями, и отец тоже был профессором-анатомом, правда, пока еще не таким знаменитым, как дед. Дома они частенько ссорились, и дед кричал пронзительным фальцетом: «Вот займешь мою кафедру, тогда будешь командовать! А пока прошу не вмешиваться!» — и, хлопнув дверью, уходил к себе в кабинет. Мир в семье налаживала не мать — тоже профессор, педиатр, а бабушка. Бабушка была обыкновенным человеком, не отягощенным заботой о диссертациях и монографиях. У нее был простой трезвый взгляд на вещи, на ней, в сущности, держалась семья. Когда спор между отцом и сыном вот-вот должен был перехлестнуть уровень, допустимый в профессорском доме, хлопала кухонная дверь и в гостиную входила бабушка, на ходу вытирая руки фартуком, всегда гладко причесанная, с жидким узелком на затылке, всегда в темном платье. Легко отстраняя кипятящегося сына, говорила: «Спокойнее! К чему эта горячка, неуважительный тон, раздражение? Анатолий, не бери пример с отца. Он не получил хорошего воспитания. Но ты?!» Уже будучи взрослым, Матвей Анатольевич не раз поражался, как безошибочно разбирается она в людях. Стоило бабушке поговорить, нет, даже помолчать с человеком несколько минут, как она безапелляционно заключала: «Умница» или «Стеснительный. За болтовней застенчивость прячет».
К поступлению внука в медицинский бабушка отнеслась с неожиданным холодком, хотя как будто иного пути и не мыслилось. Как-то, когда он был уже на третьем курсе, она обмолвилась задумчиво: «Тебе бы, Мотя, лучше в историки. Или в лесники…» Мотя, то есть Матвей Анатольевич, сильно удивился тогда: с чего это вдруг в лесники? Он и лес-то видел только пригородный, исхоженный. Не-ет. Линия его жизни стлалась ровной ковровой дорожкой. Институт — аспирантура — защита кандидатской — доцентура — защита докторской — профессорство. На этом пути не было напрасно потраченных лет, горечи неудач, отчаяния. В тридцать три года, в возрасте Ильи Муромца, Матвей Анатольевич был уже профессором и заведовал кафедрой. Конечно, пришлось переехать в другой город, в одном им с отцом было тесновато.
На новом месте надо было показать, на что способен. Фамилия обязывала.
Дед большую часть жизни занимался аномалиями почек, отец разрабатывал оперативные подходы к печени, его же, собственно говоря, ничего конкретно не интересовало, но белых пятен в науке хватало, и надо было обогнать отца и деда, сделать больше, чем они. Матвей Анатольевич ставил десятки, сотни опытов, вгоняя в пот своих ассистентов, штудировал горы книг и журналов, до первого троллейбуса засиживался в своем кабинете, стремился обязательно участвовать во всех симпозиумах, съездах, конференциях и обижался, если его случайно не приглашали.