Сначала я ходила вдоль могил, останавливалась у каких-нибудь особо трогательных, вроде младенческих — войны Отечественной, или девических — Первой мировой, и тихо плакала, радуясь слезам как доказательству своей жизни, но скоро перестала и плакать, а просто сидела на скамье в чужих валенках и тулупе, мерзла и ни о чем не думала. Я стала здесь своей.
Зима расцветала своей серединой, в ясные дни небо становилось все выше, и вот одним таким днем, когда воздух прозрачен до рези в глазах и не остается никаких сомнений в том, что наши ушедшие смотрят и видят нас с синих высот, я отчетливо поняла, как спокоен и счастлив станет, наконец, Никлас, останься я в этой ложбинке, как в той, меж Пулковом и Дудергофом. И Амур, который станет почти волком, не менее счастливо проживет свою жизнь в местных богатых лесах… И все успокоится, превратившись в беспечальный лепет раскрашенной жести.
Но тут с обращенного к лесу конца кладбища послышалось победное сопение, и ко мне, продираясь сквозь тесные ограды, выскочил мой грядущий волк. В зубах у него дымилась тушка какой-то крупной птицы, в которой я, не веря глазам, опознала филина. Яркий мертвый глаз смотрел надменно и дерзко. Я вздрогнула, вспомнив еще одного охотника за филинами, и с укором посмотрела на пса.
— Ты ведь овчарка… — пробормотала я и только тут осознала, что Амур нарушил обет и явился на кладбище. — Зачем же… — Но договорить я не успела, потому что пес аккуратно положил птицу к моим ногам и стремглав унесся назад. Я поднялась и ушла — вид растерзанного тела нарушал бестрепетную гармонию.
Но наутро я снова с тихой радостью безразличия пришла на прежнее место — и застыла. На снегу валялся уже не только филин, но еще какое-то тельце, под которым искрился ярко-розовый снег, нежный и неприличный для такого места. Но даже искаженные смертью очертания маленького тела напоминали что-то. Тесно сдвинутые лапки, вытянутый вперед острый носик и устремленные ввысь глаза… Веретено помела, растрепанная голова и развевающиеся одежды крошечной ведьмы, ведьмы, закончившей лунный полет… Я закрыла лицо, прогоняя видение, села, стараясь не смотреть на трупики, и почти сумела снова уйти в счастливую безмятежность близкого ухода. Увы, через несколько минут, видимо привлеченные падалью, появились согревшиеся к полудню вороны, замельтешили, закричали и довели меня до того, что я вырыла в снегу ямку и закопала там мертвых и свой обретший вечное успокоение сон. Но тонкая нить, соединившая меня с небом, безнадежно порвалась, сердце проснулось и заныло, словно в лесу, скрывавшем Амура, поселилось нечто, требующее все новых жертв, нечто, равнодушное к моим Страданиям. Какое-то время я еще навещала ложбину, но проклятые вороны не переводились. Днями на солнце филин и белка оттаивали и потихоньку разлагались, расклевываемые голодными птицами. На кладбище стало страшно. Но в этом страхе, в разбросанных перьях и клочках серого мяса, в сладком запахе смерти я вдруг обрела способность чувствовать.
А скоро из-за невысокого холма за погостом стало все чаще долетать до меня уже явственное, то легкое, то мучительное дыхание тревоги. Переклички паровозов перед разъездом все чаще начинали казаться грозным уханьем какого-то гигантского пугача. Их здесь действительно оказалось много, реальных, наглых, с ростом дня охотившихся даже при дневном свете, — и как строки древнего сказания всплывали в памяти слова, услышанные в Екатерининском парке: «Филин — птица не лесная, не степная, не горная, не равнинная, он над обрывами, над разливами, над нагорьями…» Куда вел меня их мятущийся полет?
Подошел к концу февраль, и мир набух мартом, месяцем двуликим, у которого зимние ночи и весенние дни. К полудню над робкими северными холмами стал подниматься парок, заволакивая края небосвода белесой дымкой, а к ночи таинственно иссякали дорожные ручьи. На изломах веток повисал лед, но уже не броней, а сладковатыми леденцами. И еще до того, как гасла заря и на чистом зеленоватом небе совсем по-зимнему начинали перемигиваться звезды, с далекого обрыва за кладбищем стали слышаться безумные, полные жаркой тоски и бунтующей крови песни филинов. И теперь спрятаться от них было невозможно, и действовали они, видимо, не только на меня: каждое утро сосед грозился взять берданку и перестрелять проклятых птиц к чертовой матери, Амур возвращался невесть откуда равнодушный даже ко мне, а бабки в сельпо шушукались о том, что каждый раз об это время творится всяческое нечестие — то трактор попадет в яму и застрянет там до следующей зимы, то сгинет охотник в лесу, а в этом году и вовсе на фундаменте барского дома видели волка. При упоминании о волке у меня стыла кровь, ибо я уже давно не сомневалась, что Амур в своих набегах добрался и до заброшенной усадьбы. А филины все пели, их песни звучали снова и снова через небольшие промежутки, во время которых над миром повисала надежда.