Глеб как ни в чем не бывало пожал ему руку и, усадив его в кресло напротив меня, медленно раскурил трубку.
— Выпьем?
Вино лилось с громким плачущим звуком, и так же громко мы глотали его в беспощадной серой тишине. Синие слезы бороздили узкие дорожки по моим набеленным щекам и пачкали странные одежды, за полчаса созданные из разноцветной марлевки. Глеб, повернувшись к нам спиной, встал у высокого окна, окутанный сладковатым дымом. И только тогда я беззвучно, этим чудовищным красным ртом, позвала: «Алеша!», и он с каким-то хрипом упал на колени перед диваном, прижав к небритой щеке мою голую ступню. Жестокий, телесный, растленный Восток! Я не упала с ним рядом, глаза в глаза, рука в руке, не просила прощения, не прощала, а лишь терпела и позволяла, нетерпеливо вздрагивая черными лентами на высоком подъеме. И в этот скользкий шелк билось его влажное дыхание со словами оправданий…
Если я не сошла с ума в ту ночь, то только потому, что безумие гасили струи вина. Оно, прозрачное и хмельное, заливало губы и сердца, расплываясь по дивану и одеждам неровными тревожными пятнами. Под утро Алеша рывком взял в большие ладони мое ставшее грязным лицо и внятно сказал:
— Прости. Ты права. Ты всегда права. Живые должны быть с живыми. — И, тяжело ссутулившись, ушел.
Моя душа улетела за ним, но тело осталось. Тело, которому предстояла жертва. Упругими движениями Глеб разматывал скрывавшие меня метры марлевки, и сквозь головокружение мне казалось, что он вытаскивает на свет божий мое бесстыдное, мое плотское, мое, может быть, настоящее «я». Обнажение, которым я наслаждалась и которое ненавидела, продолжалось и дальше: опасной бритвой он открыл нашим глазам атласистый розовый холм, своим раздвоением напомнивший старинное перо «рондо», и, все еще не снимая явно мучивших его джинсов, положил меня на помост, где оставалась последняя бутылка вина.
— Позволь мне омыть тебя. Не я пролил твою кровь, но сегодня вино будет ею. Пусть оно согреет твои врата…
Теплая терпкая жидкость переливалась через край, бедра непроизвольно поднимались все выше, так, что казавшиеся в полумраке черными потоки уже задевали груди, уже орошали рот. Я захлебнулась и, до настоящей крови укусив его предплечье, закричала:
— Думай только о себе! Только… — И мне вновь были дарованы муки. А спустя пять минут уже другие, густые капли стекали по моим ногам, звонко ударяя по винному озерцу на отполированных досках…
Вскоре я бросила работу. Родные и друзья относились ко мне как к тяжелобольной, стараясь не встречаться, а при нечастых встречах исподтишка оглядывали с жадным нечистым любопытством. Муж все реже позволял мне видеться с дочкой. А грани между ночами и днями стирались. Глеб сам одевал и раздевал меня, кормил из рук, с наслаждением стирал мое белье и часами мог смотреть на меня, когда я спала; порой мне казалось, что он с радостью согласился бы даже дышать вместо меня. А еще он медленными, как во сне, движениями укладывал меня бедрами на валик и с какой-то трогательной улыбкой благодарности смотрел во всегда теперь влажные мои глубины. Иногда он вкладывал мне между ног овальное старинное зеркало на витой ручке, но я не видела ничего, кроме раздавленного потемневшего цветка. Правда, я всегда была полна горьким соком его винограда, отчего даже походка моя стала осторожной и плавной, а плоский живот — постоянно слегка округлым. Но чем темнее были глухие вечера, тем безумней становились жертвоприношения. Я поднималась на алтарь по нескольку раз в день, уже почти не испытывая боли и понимая, что Пан победил, что я уже никогда не смогу отказаться от того, что приносит наслаждение телу. Телу, которое всегда будет обманывать себя и других, ибо ему не дано другого… но душа замерзающей бабочкой все еще слабо билась, особенно по утрам, когда выпавший за ночь снег на краткие полчаса делал комнату прохладной и чистой. И в этой голубоватой тишине мне все виделась неровная цепочка следов к Князь-Владимирскому собору, солнечной громадой озаряющему унылую оконечность острова.
И я надеялась, что это были Алешины следы.
МАРТОВСКИЙ ЛЕД
Мартовский лед на Карповке шуршал с тем обещающим позваниванием, какое всегда слышится в разворачиваемой шоколадной фольге, особенно если разворачиваешь ее там, где это запрещено с детства. Ксения, в чьей семье трогательно соблюдались петербургские традиции, хорошо помнила ту подслащенную сознанием своего превосходства зависть, с которой она в полумраке Кировского и МалеГОТа[11] смотрела на сверстников, поедающих во время действия шоколад. И в этом тонком, с нежной металлической кислинкой, звуке для нее навсегда осталось ощущение соблазна — ощущение, впоследствии не раз подтвержденное приключениями юности.
11
МалеГОТ — Малый государственный оперный театр в Санкт-Петербурге, ныне — им. Мусоргского.