— Наверное, эта беда поправима, а? Словом, как только нахожу, я тебе звоню, согласна?
— Согласна. А теперь мне правда надо идти, в пять совещание, от которого не отвертишься, — почти механически солгала она, в ужасе от того, что все произошло и пути назад уже нет. И, почти ненавидя себя, весело добавила: — Мы с тобой столько не виделись, болтаем бог знает о чем, а я ведь даже не спросила, как дети? — У Мити было два мальчика, один совсем взрослый, а другой совсем маленький, и все знали, что он в них души не чает.
— Дети замечательные. — Он улыбнулся, но ничего больше рассказывать не стал.
Было бы неправдой сказать, что три последующих дня Ксения очень ждала его звонка. С одной стороны, тем самым безошибочным шестым чувством, которое никогда не подводило ее в отношениях с мужчинами, она уже знала, что безжалостное невидимое колесо завертелось, и время не играет теперь никакой роли, — а с другой, вопреки этому ощущению, все еще надеялась, что все закончится парой чашек кофе в ближайшем кафе. Она знала, что в кругу друзей за Митей прочно установилась репутация абсолютно разумного и спокойного человека и что в то хмельное мужское десятилетие от возраста заговорщиков до роковой черты поэтов, когда другие горели в страстях и творили неслыханные глупости, за ним не числилось ни одной явной любовной истории — и это при чуть тяжеловатой, но признаваемой всеми мужественной красоте!
Ксения не поленилась и нашла среди оставшихся у нее старых фотографий мужа ту, которую, увидев впервые, хотела сначала даже повесить на стенку в своем рабочем кабинете в качестве абстрактного изображения подлинной мужественности. Низко надвинутая на глаза широкополая итальянская шляпа не скрывала серьезных, по-мужски требовательных и требующих глаз, спокойный рот без капризов и обманов, ни тени нереализованности во всем крепко вырезанном, уверенном лице. Тогда, неодобрительно, но до конца выслушав ее восторги, муж убрал фотографию и вполне серьезно рассказал ей какую-то нелепую историю, но, кажется, вовсе не о Мите…
Пытаясь вспомнить этот разговор из тысячи других, Ксения поставила локти на широкий белый подоконник и рассеянно посмотрела в окно. Там рассыпанными жемчугами блестели мелкие лужи. Март, плавящий в золотом горниле снега и страсти, всегда был для нее самым пряным и пьяным месяцем: подземные токи земли, рвущиеся наружу, непобедимые и властные в своей еще неявленности, сводящие по ночам с ума звуки падающей с крыш воды и сулящий неведомое блоковский бубенец вдали за островами. Она ясно знала, что Митя не услышит этого бубенца — но отказаться, тем более после того, как во влажном сумраке монастырской стены она почти случайно коснулась горячего, покрытого тонким черным волосом запястья и оно ответило живым током, было почти невозможно. Ксения знала и то, что среди ее знакомых прочно утвердилось мнение о том, что она стерва, что большую часть своих романов она выстраивает, руководствуясь логикой, знанием мужчин и холодным расчетом, но это было совершенной неправдой: она сама пропадала в страстях без остатка, и вел ее лишь древний, как мир, инстинкт радостного наслаждения жизнью. Наслаждения, не отмеряемого ситуацией или временем, а льющегося свободным потоком, сметающего на своем пути жалкие человеческие преграды вроде общественного мнения, рассудка, приличий или жалости. Она не жалела себя и потому была вправе не жалеть других! Но Митя… Ах, если бы он не был столь завершен, спокоен, недосягаем! Тогда отказаться было бы несравнимо легче, свести все к весеннему флирту, к нескольким поездкам на Каменный. Но соблазн недосягаемого преодолеть почти невозможно.
Ксения закурила и, в который раз за три дня, представила себе Митины глаза, в которых золотисто-карий неуловимо переходил в сладкий и щедрый цвет спелой вишни. Губы ее невольно округлились, словно уже были готовы припасть к тонким векам, скрывающим жар и блеск. «Но он выдержит, — неожиданно решила она. — Ничего плохого не будет, он слишком правилен и силен… Да, конечно, он выдержит!» Она счастливо засмеялась, бросила сигарету, и тут же словно в ответ на ее смех с крыши напротив упала и ярко рассыпалась глыба лежалого снега, а в памяти всплыла рассказанная пять лет назад история.
Когда-то давно, в пору всеобщего увлечения «Великолепной семеркой», жена их общего друга повесила над кроватью фотографию Юла Бриннера — и через неделю друг с горестным изумлением цинично признавался друзьям, что спать даже с собственной женой под этим почти ленивым лицом стало невозможно.