Впрочем, скоро Ксения привыкла к тяжеловесному ритму и научилась ему радоваться, как умела радоваться почти всему в жизни. Но телесная близость никак не могла быть победой, во-первых, в силу того, что считать это победой в их возрасте было вообще глупо, а во-вторых, потому, что она сама хотела этой близости ненамного меньше, чем он. Ее целью было что-то совсем иное, то, что не выражалось в словах, а предполагалось очень смутно даже в ощущениях. Прогулки не исчезли, а лишь стали короче, заканчиваясь то в кабинете, то у Ксении дома. Митя стал больше говорить, она с интересом и любопытством слушала его речи, поражающие прозрачной ясностью не только мысли, но и мировосприятия — и это еще сильней дразнило смуту ее чувств. Впрочем, и сейчас, после физического откровения, Митя по-прежнему не сказал ей ни слова ни о любви, ни вообще о чем-либо, касавшемся его внутренней, сокровенной жизни. По каким-то смутным, доходившим до нее в последнее время слухам она знала, что в отношениях Мити с красавицей женой уже давно существуют какие-то сложности, что его старший сын влюблен, и, вероятно, неудачно, в известную всему университету особу, ночь с которой давала некий пропуск в закрытый кружок избранных, что… да мало ли что говорили еще, подозревая об их связи. А они сами говорили о средневековой японской драме, о странных совпадениях, приведших к гибели Александра II, и о прочих, мало кому интересных и совсем не насущных вопросах.
И Ксения, по-прежнему не испытывая к Мите ни капли настоящего чувства — в которое, по ее прежнему богатому опыту, входила полная потеря себя, иррациональные поступки и неутоляемое бессонное желание, — теперь все чаще спрашивала себя, что держит ее рядом с этим корректным и даже в постели рассудительным человеком. Интеллектуальные беседы? Жалость? Любопытство? То ощущение глухой, постоянно скрываемой страсти, от которого трудно отказаться любой женщине? Все это было, но все это она могла найти у других, а по отдельности — даже в более ярком, более откровенном виде. И, часами просиживая на подоконнике, откуда были видны лиловеющие на багровом голые ветви деревьев крепости, Ксения с отвращением к себе каждый раз приходила к печальному выводу, что ее успокоит и освободит теперь только то полное подчинение, то глубинное его растворение в ней и отказ от собственного «я», за которым стоит крах личности и судьбы. Иначе — и она слишком отчетливо сознавала это — она сама окажется влекома за ним самой страшной цепью — неразгаданной тайной, недостигнутой целью…
А дни шли за днями, и ничего не менялось, кроме длины дней и ночей. Он никогда не оставался у нее ночевать, а приходя, каждый раз тщательно принимал душ, прежде чем увести Ксению в спальню. Она испытывала его словесно и телесно, и он всегда достойно выходил из этих испытаний. И эта отчужденность от мира страстей, в котором всегда жила она, сводила Ксению с ума. Упоительно выйти на поединок, когда в руках и у тебя и у противника равно закаленные, равно отточенные толедские клинки, но когда… о последствиях лучше было не думать. Незаметно для себя Ксения даже стала терять свою способность увлекаться — так затягивала и укачивала Митина ясная уверенность во всем. Свои же победы она могла считать по пальцам. Вот в Лопухинке, поправляя сползающий с ее плеча просторный свитер, он зажмурился, как от боли, и пальцы его дрогнули; вот, целуя у горько пахнущей воды, задохнулся, продлевая поцелуй; вот, случайно увидев ее на улице с приятелем, сделал слишком равнодушное, слишком чужое лицо. Это были унизительные крохи. Но она терпела, собирая их и лелея, все еще надеясь на тот миг, когда сможет усмехнуться и бросить их в невозмутимое лицо. Но этого мига так и не случилось. Наступило лето, и Митя стал много времени проводить с младшим, а Ксения, пользуясь возникшей передышкой, бросилась во всевозможные выставки, сейшены, праздники, и так, в вихре тополиного пуха, под незакатным солнцем, среди песен и вина какой-то мастерской она влюбилась — и попала в свою стихию. Теперь, чувствуя себя ускользающим лучом, пеной на бокале с шампанским, она обманывала, смеялась, дразнила, не задумываясь больше ни о целях, ни о победах. И Митины вишневые глаза все чаще заволакивались дымом крепких сигарет, темнели от выпитого коньяка, а потом и вовсе пропали где-то в первом снеге на Марсовом поле.