Гусеница - это личиночная форма, уродливое создание, ползающее по земле и не приносящее никакой пользы. Бабочка - прекрасна, она порхает в воздухе и приносит несомненную пользу, как растениям, так и энтомологам. Если очень сильно утрировать, то можно назвать гусеницу двухмерным существом, ползающим по земле вдоль и поперёк, а бабочку можно назвать более совершенным созданием, которому для передвижения доступны уже три измерения. Она может взлететь в воздух, куда бескрылой гусенице путь заказан.
Ничего за пределами своего плоского мирка гусеница не воспринимает. Земля и покрывающая её растительность - это всё, что ей доступно. Бабочке же доступно куда больше, и земля - это лишь одна из локаций, где она может бывать. Жизнь гусеницы - ползание. Жизнь бабочки - полёт. Пространства, доступные для передвижения обоим этим ипостасям одного существа, различаются весьма кардинально.
Опять-таки, если утрировать, можно назвать бабочку существом высшего порядка, а гусеницу существом низшего. Будучи высшим существом, бабочка способна опускаться в среду гусеницы, а низшая гусеница неспособна взмыть в среду бабочки. Для них обе эти среды всё равно что две параллельных вселенных, вот только бабочка может преодолевать разделяющий их барьер, а гусеница нет...
То, что Руфус Донахью вдруг заговорил об уродливых гусеницах и прекрасных бабочках как о двух ипостасях одного существа, не понравилось Бретту. Он почувствовал, что это лирическое отступление закончится чем-то очень-очень нехорошим. Обычно так и бывает - самую неприятную новость всегда начинают издалека.
- Уродливая и бесполезная гусеница, привязанная к земле, окукливается и становится прекрасной бабочкой, взмывающей в небо, - продолжал Руфус Донахью. - Вопрос: если бы гусеницы и бабочки были разумными, осознавала бы гусеница, что окукливание - это ещё не конец? Понимала бы она, что это всего лишь шаг к новой форме с гораздо большими возможностями?
Говоря о гусеницах и бабочках, агент Донахью избегал смотреть на Бретта. То глазел на еду, то в окно - куда угодно, только не в глаза напарнику. И это тоже показалось Бретту подозрительным.
И предчувствие не обмануло его, когда Руфус Донахью сказал:
- А теперь, друг мой, попробуй провести в воображении параллель между двумя ипостасями насекомого и человеком. Только качественную оценку поменяй на обратную.
Считается, что когда мы умираем, наши тела истлевают и от них остаётся один лишь скелет. Мы воспринимаем это как конец человеческого бытия. Был человек и умер.
А если представить, что мы тоже всего лишь личиночные формы? Причём низшие формы, привязанные к примитивной трёхмерной реальности. На пустом ли месте возникли религиозные представления о том, что после смерти мы уходим в некий высший мир? Что, если наша смерть и истлевание в могиле - это всего лишь человеческий аналог окукливания и перехода в иную форму?
При вскрытии могил мы видим одни только голые скелеты, с которых исчезла вся плоть, но ведь и другие гусеницы видят лишь пустые оболочки, оставшиеся от куколок соплеменниц, когда из тех вылупились бабочки. Будь гусеницы разумными, они бы тоже могли решить, что их соплеменницы окуклились, умерли и истлели. Что, если разложение трупов в могиле - это наш аналог окукливания?
- Мы отличаемся от гусениц тем, что у нас есть наука, есть приборы, - возразил Бретт. - Мы способны отличить мёртвую плоть от живой: в живой сохраняются жизненные функции, в мёртвой нет.
- Любая физиологическая функция есть процесс, - тут же парировал Руфус Донахью. - В мёртвом теле нет таких же процессов, как в живом теле, а не процессов вообще. Трупы же не инертны. Да и кто сказал, что процессы в телах обеих ипостасей должны полностью совпадать? В теле бабочки, например, происходят процессы, обеспечивающие кинетику крыльев или усвоение цветочного нектара, а у гусеницы таковых нет.
При наличии разума и научных приборов, гусеницы начали бы исследовать куколки и тоже не зафиксировали бы наличия жизненных процессов, потому что внутри куколки гусеница полностью растворяется в густую жижу и уже затем из этой жижи по-новому формируется взрослое насекомое - с другим телом, с другой головой, с другим ротовым аппаратом, с другим набором конечностей, с другим метаболизмом и т.д. и т.п.
Всеми своими приборами разумные гусеницы зафиксировали бы абсолютную и безусловную смерть своих окуклившихся соплеменниц. Но ведь именно это происходит сейчас с людьми! Мы закапываем умерших в могилу и считаем, что их жизненный путь окончен.
- Брось, ты ведь это не серьёзно? - У Бретта на мгновение мелькнула спасительная мыслишка о том, что у напарника от такой работы не выдержали нервы и он слегка тронулся умом, вот и несёт весь этот бред.
- К сожалению, друг мой, я серьёзен как никогда, - заверил его Руфус Донахью. - Мы всегда испытываем определённые трудности, когда пытаемся втолковать новичкам сущность имаго. Ты думаешь, если бы всё было легко и просто, я не рассказал бы тебе этого раньше?
Смогли бы гусеницы уразуметь сущность стадии бабочки - это ещё неизвестно. У человека происходит аналогичная смена стадий, чего люди пока что не в состоянии уразуметь. Но согласись, если одна ипостась существа не может воспринимать что-то в рамках своей стадии, это ведь не значит, что этого "чего-то" не существует. Глухие не слышат звуков, а слепые не видят цветов и это не означает, будто звуков и цветов объективно не существует. Это лишь означает, что у конкретных индивидуумов ограничено восприятие.
Мы - всего лишь личиночная форма, друг мой, а вот имаго - взрослая!
Бретт в сомнении покачал головой. Услышанное звучало слишком невероятно - даже с учётом того, что тема имаго была невероятна сама по себе.
- Нет, не верю. Откуда вы всё это взяли, если мы, "личинки", такие невосприимчивые?
Он начал понимать, почему напарнику всегда была неприятна тема разумности имаго - она напоминала ему о том, кем именно являются имаго для людей, о той их роли, какую он пока вынужден был скрывать от стажёра. Бретт видел, что Руфус Донахью верит в то, что говорит, но сам не мог избавиться от недоверия. Одно дело воспринимать ночных монстров как каких-то далёких и непостижимо чуждых существ, которые вдруг свалились нам на голову, и совсем другое принять их неразрывную потомственную связь с нами, знать, что они - это те же самые мы, только в следующей форме многостадийного бытия.