Выбрать главу

И вот когда однажды Мандельштима, как всегда, вызвали к Сталину, он вошел в кабинет и обнаружил, что тот пуст.

Мандельштим понял, что это значит; он прождал там час, а затем вернулся в свою комнату. Спустя некоторое время психиатр попросил своего охранника принести ему небольшую сумку, которая через час и была ему доставлена. Мандельштим сложил в нее те немногие пожитки, которые у него накопились за прошедшие месяцы, — несколько книг по психиатрии, самоварчик, полученный в качестве сувенира от XVI съезда партии, и пару на редкость высококачественных карандашей с надписями «Кремлевское имущество» — снял костюм, лег в кровать и пролежал там оставшуюся часть дня и следующую ночь.

На следующий день охранник снова отвел Новгерода Мандельштима в кабинет Сталина. На этот раз генеральный секретарь был на месте, однако он остался сидеть за своим рабочим столом, а не перешел в кресло, как это бывало обычно во время их сеансов. Мандельштим, чувствуя полную безнадежность, занял свое обычное место в кресле и стал ждать, когда Сталин начнет говорить. Наконец тот открыл рот:

— Вчера вместо нашего обычного сеанса я поехал в пекарню за Ленинградский вокзал. И когда рабочие пошли на обед, мне удалось увидеть интересующее нас лицо. И я не упал в обморок, я смотрел на него так, как смотрел бы на любого советского рабочего.

— Значит, я тебя вылечил?

— Похоже на то.

— И ты благодарен мне за это?

Сталин улыбнулся. И Мандельштим поймал себя на том, что тоже отвечает ему улыбкой, — как бы там ни было, следовало признать, что у Сталина была обаятельная улыбка. «Интересно, подумал Мандельштим, может, люди потому и недооценивают это чудовище, что он так обаятелен». В случае Сталина предупредительная система, созданная природой, не работала, как если бы после погремушки гремучей змеи начинала звучать дивная музыка или ярко–красный цвет ядовитых ягод, сигнализирующий об опасности, поблек бы до сочно–желтого.

— Каждый трудящийся великого советского общества выполняет свою определенную задачу, так как он является частью неизбежного процесса пролетарского прогресса. И в нем не может быть и речи о благодарности. Благодарность — это буржуазное чувство, которому нет места в славном государстве трудящихся.

В один из сеансов, месяца за два до этого, когда тревога диктатора достигла своего предела, Новгерод Мандельштим спросил Сталина:

— Коба, а зачем ты всех убиваешь?

Сталин задумался, сочтя этот вопрос достаточно серьезным и обоснованным.

— Потому что они угрожают тому положению, которое я занимаю, — наконец ответил он.

— А что в этом плохого? — поинтересовался психиатр.

— Только я могу быть гарантом продолжения революции.

— Но зачем это нужно? Люди живут в постоянном страхе, Иосиф, на Украине голодают миллионы, лагеря переполнены, охранники теряют человеческий облик.

— Но рано или поздно все исправится.

— Когда?

— Тогда, когда жизнь станет лучше.

И вот теперь, в день их последней встречи, Новгерод Мандельштим напомнил:

— Ты обещал отпустить меня в Америку, если мне удастся тебя вылечить.

И Сталин снова заразительно улыбнулся:

— Ты глубоко заглянул в мою душу, Новгерод Мандельштим. Неужто ты думаешь, что это возможно?

— Нет, не думаю. Так что же меня теперь ждет? Возвращение в лагерь?

— Нет.

— Так я и думал.

5

Его привязали к стене на залитом кровью дворе Лубянки. Когда во двор вошла расстрельная команда энкавэдэпшиков с длинными винтовками системы «Мосин — Наган» через плечо под командованием бездарного низкорослого сержанта, Новгерод Мандельштим начал говорить. Солдаты старались не слушать его; бессвязные речи приговоренных вызывали у них неловкое ощущение, потому что те говорили самые невероятные глупости.

— Я — единственный психиатр, который остался в этой безумной стране, — сказал им Новгерод Мандельштим. — В течение долгих месяцев я наблюдал генерального секретаря Коммунистической партии Советского Союза товарища Иосифа Сталина…

— Стройся по двое, — гаркнул сержант, стараясь перекричать Мандельштима.

— …и пришел к выводу, что он болен.

— Зорофец. ты меня слышишь? Будешь сам за все отвечать, если что–нибудь пойдет не так!

Психиатру пришлось повысить голос, чтобы его было слышно: