Соседи наблюдали за этой процедурой, прячась за занавесками, и она вселяла в них некоторый оптимизм. Приятно было наблюдать, что НКВД наконец–то что–то вносит в дом, даже если это металлический негр. Однако в обществе, столь привыкшем к резким и жестоким переменам, чувство радости не могло длиться долго, и уже через некоторое время по округе поползли слухи, что все рабочие будут отправлены в лагеря и ликвидированы, а их работу будут выполнять металлические роботы–негры. («Чем, интересно, эти черные металлические обезьяны лучше русских роботов?» — сетовали люди.)
Сталин подождал, пока металлический негр не будет доставлен Востерову, и снова вспомнил пекаря. Стоило ему это сделать, как он тут же рухнул на пол, тут–то и началось возвращение Новгерода Мандельштима из лагеря.
— Понятно, — сказал Новгерод Мандельштим, дослушав историю до конца. — И ты хочешь, чтобы я излечил тебя от этого страха?
— Именно для этого я тебя и вытащил из этой чертовой Сибири.
— Тебе придется заплатить за это.
— Даром ничего не бывает. Ты же знаешь, Мандельштим, что я всегда просчитываю на два–три хода, как и вы, евреи, — вы тоже все время думаете, думаете. Так вот что я тебе предлагаю. Твой сын, невестка и двое их детей все еще живы… пока. Если ты вылечишь меня, они будут освобождены из тюрьмы и им будет позволено выехать из страны вместе с тобой.
Новгерод Мандельштим впервые за долгое время разразился искренним смехом.
— Ты забыл, что я тебя знаю, Коба, — сказал он. — Один раз я позволил ввести себя в заблуждение, но больше это не повторится, потому что я знаю тебя. Если мне удастся вылечить тебя от этого страха, ты тут же убьешь меня и мою семью, невзирая на все свои обещания. Пока пациент находится в тисках болезни, он всегда считает, что будет испытывать благодарность к врачу, если тот его вылечит, но стоит его вернуть к жизни, как он начинает жаловаться на слишком большой счет. И ты ничем от них не отличаешься.
— Несчастный идиот! — заорал Сталин. — Ты что, не понимаешь, что я мог бы привезти твоих детей сюда и замучить их здесь до смерти у тебя на глазах?
— Тогда я возненавидел бы тебя, Коба, и при всем желании не смог бы тебя вылечить.
Сталин задумался.
— Черт побери! Так чего же ты хочешь, негодяй?
— Чтобы мой сын, невестка и их дети были тут же отправлены в Америку. И только после того как переговорю с ними, а также с одним из эмигрантов — Раскольниковым или Любеткиным — по телефону, я начну тебя лечить, и ни минутой раньше.
— Какого беса я стану выполнять твои требования?
— Такого, что ты хочешь выздороветь. К тому же — кто знает? — может, это станет частью лечения.
— Правда?
— Не знаю, Иосиф; для того чтобы узнать, надо это сделать. Раз в жизни сложилось так, что у тебя на руках не все карты и тебе не удастся удержать в заложниках семью крупье. На этот раз ты не сможешь управлять всем происходящим, как бы неприятно тебе это ни было.
Генеральный секретарь закряхтел, нажал под столом кнопку, и в кабинет вошел один из его личных охранников. Мандельштима отвели в личную комнату Сталина и заперли. На столе его ждал холодный ужин и бутылка водки. В шкафу висел чистый костюм его размера, рубашка и галстук.
После трех тревожных дней к нему явился другой охранник, который отвел его в пустую комнату, где стояли только стол и стул. На столе находился оливково–зеленый телефонный аппарат, который через пару минут придушенно заскворчал. Дрожащими руками Мандельштим снял трубку. Ему казалось, что она весит не меньше тысячи фунтов.
— Миша? — сказал он.
— Папа?
— Прости меня, сынок, за то что я заставил тебя пережить. Я такой дурак. Здесь настоящий ад.
— У меня умерла дочь.
— Я знаю. Где вы?
— У Любеткина в Беверли — Хиллз.
— Вам ничего не угрожает?
— Дом охраняют люди Пинкертона.
— Значит, пока с вами все в порядке.
— А ты приедешь, папа?
— Не знаю, сынок. Передай трубку Любеткину.
— Привет, Мандельштим, — сказал более пожилой голос. — Он нас слушает?
— Думаю, да, в соседней комнате.
— Если их как следует не спрятать, он их выследит.
— Я знаю.
— Не волнуйся. Мы их хорошо спрячем, мы уже научились этому за долгие годы.