Когда через неделю я очнулся, все стало по-другому.
Я лежал под теплым, чистым больничным одеялом, и ко мне регулярно заглядывала медсестра, которая ласково спрашивала, не болит ли у меня что. Приносила воды, когда мне хотелось пить, и лекарства, когда я морщился от головной боли.
Я не мог ни шевелиться, ни говорить, но мне было на удивление хорошо. Иногда казалось, что я уже умер и попал на небо. Но если б я даже и умер, жалеть мне все равно было не о чем, так что я был рад просто лежать там, крепко зажмурившись.
Лежал я возле окна, через которое струилось солнце, и пусть даже из-за хирургических швов не мог открыть глаза, кто-то приходил и раздергивал занавески. Мое сердце впервые за все время оттаяло. Вот, значит, каково это — когда тебя любят! Как это чудесно, думал я.
Когда я стал понемногу поправляться и начал говорить, ко мне пришел врач и стал разговаривать со мной, но мне не хотелось много болтать языком. Увидев, что ко мне вернулась речь, он мог спросить, кто я такой, выяснить, где я живу, и позвонить моей матери. Было жутко даже просто подумать об этом. Так что я старался держать рот на замке и делал вид, будто обдумываю его вопросы, крепко зажмурившись, — типа, так жутко болит голова. Наконец, врач перестал забрасывать меня вопросами и после нескольких томограмм мозга оставил в покое.
На следующий день врач сказал, что я ничего не помню из-за той аварии. Странное дело: стоило мне услышать эти слова, как кружащиеся в голове воспоминания и впрямь стали довольно туманными. Первый замок на той двери защелкнулся, когда я увидел улыбающееся лицо медсестры, треплющей меня по голове, другой — когда остальные пациенты в палате зааплодировали, поскольку мне наконец удалось пошевелить руками и сжать пальцы в кулак.
Так они и закрывались, один за другим, эти замки, запирающие комнату моих страшных воспоминаний, и, как и предположил врач, я почти потерял память. Забыл, кто я, как меня зовут, — все забыл.
Представители власти, наверное, решили, что я сын водителя, поскольку его бумажник обнаружился среди моей одежды. Дорожная полиция, занимавшаяся аварией, и страховая компания связались с родственниками водителя, и те приехали в больницу. Полицейские, естественно, считали, что я из этой семьи, но жена и дети водителя, увидев меня, ничего не сказали.
Жена вроде как спросила у меня, что связывало меня с ее супругом, но когда ей сообщили, что из-за шока я ничего не помню, она не стала продолжать расспросы. Увидела, как я ем, пользуясь левой рукой, и лишь сказала, что муж ее был тоже левша. Не знаю почему, но после похорон ее супруга она стала заглядывать ко мне время от времени, как к своему собственному больному сыну.
А потом, когда я достаточно оправился, чтобы выписаться из больницы, взяла меня к себе домой.
Я отправился с ней, поскольку мне все равно было некуда больше пойти, но про себя решил: если мне там не понравится, можно будет в любой момент сбежать. Но только представьте: все меня ждут, ждут с распростертыми объятиями! Там были три девчонки: одна классе в седьмом, другая в старших классах, и еще одна даже младше меня.
И еще там был яблоневый сад с сотней яблонь.
Девчонки ждали меня в тени дерева прямо у ворот, и когда мы подъехали на такси, все вскочили и бросились открывать перед нами калитку.
Та, что постарше, помогла мне выбраться из машины, поскольку я до сих пор был на костылях, а средняя взяла мою сумку. Самая маленькая бросилась матери в объятия и посмотрела на меня. Глаза ее не были холодными — наоборот, полны тепла и любопытства.
Даже теперь, когда я мысленно возвращаюсь к тому дню, мне кажется, что это было больше похоже на сон.
Женщина сказала, что я могу оставаться у них, пока ко мне не вернется память. Заглянув за ворота, я и впрямь почувствовал себя как дома. Казалось, что я долго шатался по каким-то темным местам и наконец-то нашел дорогу домой.
Знаете, как красив яблоневый сад в июне?
Приятно было просто смотреть на зеленые яблочки, еще совсем маленькие, гроздьями свисающие с веток. Когда я показал на них, женщина улыбнулась и произнесла: «Просто немножко подожди, пока они созреют, — тогда ешь, сколько влезет».
И в этот момент темная комната в моем сердце провалилась куда-то в самые глубины подвала моего подсознания.
Да, я могу жить здесь! Да, я могу обрести новую жизнь! Больше не надо никуда бежать, не надо постоянно озираться по сторонам, трепеща от страха!
Я прожил там пять или шесть лет.
Как и сказала мне женщина, никто не запрещал мне, когда яблоки созрели, наедаться от пуза — хрустеть ими, пока рот не слипался от сладости. Девчонки по утрам собирали опавшие за ночь яблоки. Все остальные ели помятые или червивые, но я обирал самые крупные, самые зрелые яблоки прямо с веток. И все же женщина ни разу и словом против этого не обмолвилась — лишь смотрела на меня с теплой улыбкой на лице.