Я оделся, умылся, и мы поехали к командиру.
Подполковник Оноприенко, заложив руки за спину, нервно ходил возле крыльца.
— Что же это вы, Петр Петрович, господин штабс-капитан, натворили? сказал он мне зло. — Как вам, опытнейшему офицеру, на ум пришло пленного без караула оставить? Сбежал мятежник, да-с, изволил бежать.
— Трудно поверить, — сказал я, изображая горе и недоумение. — Ведь спеленали веревками — шевельнуться не мог.
— Дитенка нашли! — взорвался командир. — Спеленали! Вот вам и пеленание. Позор! Всею батареею одного — одного! — пленника не смогли удержать. Как прикажете объяснить, кого наказывать?
— Тут я, безусловно, виноват, Виктор Михайлович, — сказал я и добавил твердо: — Наказания достоин, господин подполковник, и прошу о нем.
— Прошу, прошу. Что мне с просьбы. Ну, зачем, зачем было караульного отпускать! И стоял бы пусть.
— Так связали намертво, Виктор Михайлович. И ворота были на замке.
— На замке! — хмыкнул подполковник. — А что ему ворота, он ведь не в коляске выезжал. Через крышу ушел. Видно, не обошлось без сообщника. Был бы караул — и приятеля рядом посадили.
— Как знать, — робко возразил я. — А коли закололи бы солдатика? Они на все способны.
— Караулил бы по уставу — не закололи бы, — сказал, но без уверенности, командир. — Ну, пойдемте в дом, господин штабс-капитан.
Мы вошли и, затратив полчаса на составление записки, объясняющей побег, решили предать случай забвению.
Настроение мое было приятное, но для полной радости требовалось снять чувство вины за легкомысленное свидетельство о самоубийстве Северина. Володковичи, по моему мнению, не могли верить в самоубийство — повода Северин не имел. Съезжу-ка к ним, решил я. Появиться в усадьбе я вправе, а по правилам приличий и должен — сочувствие привезти.
Скоро я рысил по знакомой с позавчерашнего дня дороге в усадьбу Володковичей. Становился погожий день бабьего лета. Воздух, после ночи прохладный, приятно освежал грудь. Я ни о чем не думал; красивые пейзажи открывались мне и радовали, как некогда в детстве: то стерня бежала мимо, то зеленело на буграх маленькое поле льна, то заросшая уже пожухлой травой уходила далеко вдаль лощина. Полевая дорога перешла в лесную — дернистую, перекрещенную корнями. И слева и справа ель сплетала кроны с сосной, рядом рябина тянула к небу свои ветви; папоротник и черничник прикрывали землю узорным ковром; вдруг открывалась круглая поляна, а дальше лежал поваленный бурей великан; вдруг угрожала накренившаяся над дорогой сухостоина; вода блестела в маленьком роднике; вдруг спугнутая шагом Орлика пролетела по воздуху белка, сорока уносилась в глубь леса; и на каждом дереве кто-то жил, пел, стучал, насвистывал…
Вскоре мне увиделся развилок и крест, срубленный из толстых брусьев. Лесник ли его поставил, подумал я, или крестьяне вкопали отпугивать нечисть? Вот и душа Северина, подумал я, прилетит сюда в звездную ночь погрустить; увидит ее одинокий путник, и оборвется его сердце.
И вдруг мне открылась возможная причина убийства Северина. Я даже опешил — настолько она была возможна. Его убили с целью грабежа, подумал я. Вот и отгадка. Отец вручил ему деньги, он покинул дом, шел парком — и здесь некто выстрелил ему в грудь. Затем убийца отволок тело в беседку, вложил в руку пистолет и скрылся. Так вот, решил я, если Северин от отца деньги получил и с родными распрощался, то каким-то таким образом совершено преступление. Тогда свидетельство надо переписать. А розыск убийцы меня не касается. Это Володковичей интерес.
С такой мыслью я въехал в ворота усадьбы.
XX
В гостиной, где лежал Северин, было несколько людей, но никого из Володковичей. Встретившаяся мне служанка объяснила, что пан Володкович в парке, а брат и сестра находятся в своих комнатах на втором этаже.
Я пошел в парк. Главная аллея, по которой слуги несли в дом самоубийцу или убитого (кого все-таки?), была пуста. Я вышел к прудам. По-прежнему плавали тут лебеди, солнце отблескивало в воде, так же спокойно покрывала круглый пруд ряска, а ивы ничуть не опустили свои ветви к воде. Был человек, нет его — какое до этого дело природе, вздохнул я, новые придут, все забудется и сотрется. Я стал обходить пруды по узкой тропе. В десяти шагах от нее я заметил замаскированный кустами сарай, и скорее не сарай, а будку. Хозяйство птичника, подумал я и направился проверить свое предположение. Оно оказалось верным: мешок зерна, ковши на длинных палках, сеть с мелкими ячейками, косы для косьбы водорослей — таковы были хранившиеся здесь предметы.
Завершив круг, я некоторое время постоял на пороге беседки, рассчитывая место, на котором Северин должен был стреляться, чтобы упасть так, как мы его застали. Выходило, что он стоял на пороге спиной к пруду. Я счел это за странность.
Я стал думать, случайно нас пригласили в беседку или нарочно? Меня и Шульмана привел туда Михал, остальных — Людвига. Лебеди, ряска, беседка место, конечно, красивое, не грешно похвалиться. Однако не здесь все завязалось. Мы с Васильковым стояли у корчмы, мимо нас проехали Володковичи — один мрачнее другого. Это было в шестом часу. А спустя пять минут Володкович радушно приглашает офицеров в усадьбу… Он покоряет любезностью командира, панна Людвига очаровательно улыбается, Михал… ну, что, Михал… тоже, верно, потеплел… А с чего бы им радоваться?.. Итак, вот что важно, что все в усадьбе узнали — прибудут офицеры, будет ужин, гуляние по парку… Нас стали ждать, о нас стали думать, на кухне щипали уток и кур, в котел кинули раков, приготовили виват…
Господина Володковича я нашел в аллее, где росли обнявшиеся ели. Я сказал необходимую фразу о сочувствии офицеров батареи горю его семьи. Несчастный отец принял ее наклоном головы.
Минуту мы молчали. Я испытывал неудобство задавать любопытные мне вопросы. Он все знает сам, думал я. Что ему от моих слов, от моего вмешательства в семейную их беду. Никакие разговоры, никакие меры сына не воскресят. Друзья сына по отряду должны быть ему неприятны; я как офицер армии, подавляющей восстание, неприятен ему вдвойне. Да он и не рискнет со мной, незнакомым человеком, откровенничать. Однако, в противоположность таким здравым рассуждениям, я сказал:
— Господин Володкович, вчера нами был схвачен мятежник — знакомый вашего сына, который потрясенно переживал его трагическую смерть. Ночью сегодняшней он бежал.
Володкович недоуменно посмотрел на меня, и я кратко изложил ему свои сведения, не решившись, однако, сказать, что подозреваю возможность убийства.
Господин Володкович долго вглядывался мне в глаза и наконец предложил:
— Салитесь!.. Я не знаю, что вы за человек, — сказал он. — Вы владеете знаниями, передача которых властям может окончиться для нас Пермью или Тобольском. Поэтому я вас прошу войти в мое положение. Все, что я мог сделать для Северина, я сделал: вырастил, воспитал, отправил в столичный университет. И там он жил не в нужде, поверьте. Будь он со мной, я следил бы и за его духовным становлением, удерживая от крайностей, от дерзких мыслей, но там на него влияло землячество: вольнодумные беседы, желание изменить образ жизни людей — это болезнь студентов; на пять лет они вместе, они равны, им кажется — все могут быть равны. Я надеюсь, вы поймете, что над такими процессами отец, живущий в медвежьем углу, не властен.
Я молча согласился.
— А как зимою началось восстание, — продолжал Володкович, — и нет, уже позже, в марте, Северин прислал письмо. «Назревают великие события, — писал в письме, — считаю, отец, что и Михал должен откликнуться. Благослови его, и пусть приезжает в Вильно. И денег ему следует иметь рублей триста на необходимые покупки». Это значит, — пояснил Володкович, — на оружие. Я и Михала не пустил, да он и сам был против такой поездки, слава богу, у него иные взгляды, и денег не послал. А послал по указанному адресу просьбу оставить гиблое дело, вернуться в университет, учиться, служить Родине мирным трудом. И с того дня по вчерашний от него нам ни ответа, ни привета не поступало.
— Сколько бессонных ночей было в эти месяцы, — сказал Володкович. Гадаешь в темноте: жив? убит? в каземате сидит? обнимемся ли когда вновь? Ну вот, два дня назад и обнялись. Отвоевался мой сынок, добрел до родного дома, чтобы на моих глазах застрелиться. Уж лучше бы погиб в бою. Хоть и плохо так говорить, но все было бы лучше. Говорит: «Я уеду, отец, мне деньги нужны». Я дал Северину тысячу рублей. Мы попрощались с ним около семи часов. Зачем стрелял в себя? Где ходил три часа?