— Вы, нисколько не сомневаюсь, хороший артиллерист, но с юриспруденцией мало знакомы, — сказал Лужин. — Схватить нетрудно, трудности следом идут — какие у вас доказательства вины. Есть, знаете, очень стойкие, заупрямится: «Не я стрелял!» — и хоть ты его зарежь, стоит на своем. Лужин улыбнулся: — Приходится отпускать.
— Справедливо! — отметил я.
Мы поднялись и пошли к дому.
— Мне кажется, я вас нисколько не убедил, — сказал Лужин. — А жаль.
— Наоборот, убедили во многом.
Возле подъезда стоял наготове экипаж. Лужин сел на заднее сиденье, кучер дернул вожжи и повез своего господина вон.
— Прощайте, господин штабс-капитан! — крикнул исправник, уже отдалившись.
Я вернулся в дом. Господин Володкович стоял в дверях гостиной. Две почтенные дамы, то ли прибывшие, то ли отъезжавшие, просили его крепиться.
— Вы хотите поговорить с Людвигой, — сказал мне Володкович, — сейчас позову.
— Нет, — ответил я. — Мне надо поговорить с вашим экономом Томашем.
— Эля! — позвал Володкович старую служанку. — Посмотри, где Томаш. Пусть придет.
Минут через пять служанка сообщила, что Томаш недавно уехал к лавочникам в местечко.
— Вот незадача. Извините, господин штабс-капитан, — сказал Володкович. — Вы не предупредили, а я и не подумал о нем. Да ничего, он к ночи вернется, тут близко. Я сразу его пришлю.
И Федор подтвердил, что скоро по приезде исправника какой-то мужчина верхом выехал из усадьбы. Судя по описанию, это был Томаш.
XXX
Нагнав рассыпанный в цепь взвод, я приказал возвращаться в деревню. Солдаты обрадовались.
Закат горел над лесом; когда дорога поднималась на холм, пылал сквозь стволы багряный круг солнца; где-то недалеко каркали вороны; воздух остыл; небо было чистое, на нем серебристой печатью проступал диск луны. Меня всегда волновала эта древняя печать на земном небе, оттиск лица первого бога, знак его давнишнего бытия, его след — легкий, как дальний звон. Следуя доброму инстинкту, я никогда не смотрел на луну сквозь увеличительное стекло — древние тайны и новые тайны не увидишь с его помощью, и не станет понятно, отчего свет ночного светила вызывает у нас грусть. Или мы ощущаем глубину тьмы и забвения, из которого выплывает серебристая тень?
Но древние боги осмеяны, луна объявлена божьей лампадой, а создатель, во славу которого она украшает небосвод, не следит за человеками; он спит до Судного дня и судить дела доверил людям. Графу Муравьеву, например, заплечных дел мастеру. Достаточно написать ему письмо, подумал я, он махом этот узел разрубит. Но сама мысль писать донос была отвратительным допущением. Я знал, что и буквы не напишу. Да и толку нуль — здесь появится новый владелец, и мои заботы пойдут на пользу только ему. Но что мне за дело сменять помещиков. И потом: негодным образом действуешь — значит, негодяй. А негодяев без меня с избытком. Вот и по мне стрелял подлец, а если я тайно по нему выстрелю — тоже буду подлец.
Распустив взвод, я прибыл к подполковнику Оноприенко и доложил о неудаче поисков.
— Да, — согласился командир. — Легкое ли дело обнаружить в лесах беглеца. Он подвижен, не оставляет следов. Поблагодарим бога — могло быть хуже. Напишите объяснение, Петр Петрович, будем надеяться, последнее, а утром — прочь от этого места. В часов семь и выступим.
Времени у меня осталось вечер и ночь.
Я поехал к Шульману.
XXXI
На лавке возле Шульмана стояло полдюжины бутылок — все запечатанные.
«Вот как заботятся о раненом настоящие товарищи», — сказал лекарь. «Еще бы! — ответил я. — Ведь вы, Яков Лаврентьевич, принесли на алтарь Победы свою кровь. Не удивлюсь, если награду получите». — «Свое я уже получил, — сказал лекарь. — А вы, говорят, мятежников искали. Ну что?» «Покамест ничего. Но думаю, узнал подлеца». — «Вот именно — подлец, сказал Шульман. — Испортил настроение. И пить не хочется. Разве с вами. Откройте кагор — подполковник лично привез. И мне налейте». — «А я к вам с просьбою», — сказал я. «Уж не опять ли на дуэль ехать? Решительно отказываюсь — жить хочется». — «Нет, другого рода». — «Ну, тогда слушаю».
— Вчера, — сказал я, — мы подписались в том, что Северин Володкович покончил жизнь самоубийством. Так вот, он был убит, а всех нас ловко обманули.
— И вы знаете, кто это сделал?
— Знаю. И хочу с вами поделиться. Мне ваше мнение интересно.
— А мне ваша история.
— Ну, так послушайте. Если надоест, скажите откровенно.
— Готов слушать всю ночь.
— Начну с того, что Северин вовсе не несчастный Ромео, каким рисовал его отец. Он был взводным командиром в отряде повстанцев, две недели назад разбитом. Избежав пленения, он и с ним трое приятелей пришли сюда. Одного из них убил Лужин, второго я спас на Шведском холме, третьему помог сбежать из поповского сарая. Надеюсь, вы меня не осудите?
— Так это вы! — воскликнул лекарь. — Жму вам руку. Но как, как это было?
Я рассказал.
— И вы не устыдились жаловаться на свое бессилие? — укорил меня Шульман. — Или попросту разыгрывали?
— Нисколько, Яков Лаврентьевич. Поймите меня. Просто грех искупил. На мне был, на вас — нет. Но продолжать?
— Вы еще спрашиваете.
— Два дня назад Северин привел семью в замешательство просьбой денег. Отец, взяв за компанию Михала и Людвигу, отправился за деньгами в город. Я встретил их у корчмы, когда они возвращались. Вид у них был тусклый. Такая просьба не вызвала бы удовольствия и несколько месяцев назад, хоть тогда поступки Северина семейному благосостоянию не угрожали. Тогда граф Муравьев еще не испытывал родственные чувства круговой ответственностью, еще в Сибирь никого не гнали и не лишали имений. Другое дело сейчас, когда постановлено: хочешь владеть имуществом, доложись, что сын — инсургент или что брат — инсургент; доложись, где он, появляется ли дома, и обязательно донеси, если появится. А Северин связи с домом не держал. Может, к этому дню его уже в мыслях и похоронили. И вдруг явился и просит денег. Кандидат на виселицу. Живая угроза семье. Схватят — улика неопровержимая — прощайте пруды, ужины, лебеди и слуги, прощай свадьба — Красинский-то еще не родственник, ему — ничего, прощай хозяйство на немецкий манер, слава богатого помещика. Есть о чем задуматься, да?
— Не без того, — согласился лекарь.
— Но проехав от корчмы до церкви, семья Володковичей изменилась в настроении настолько, что нас пригласили в усадьбу. Господин Володкович объяснил, что преследовал этим приглашением две цели: подчеркнуть свой патриотизм, любовь к армии и нейтрализовать нас завязавшимся знакомством. Как глава дома он поступил правильно.
— Хотелось бы, — сказал Шульман, — чтобы подобную щедрость проявляли все патриоты. По крайней мере, в отношении вин.
— Теперь обратим внимание на время, — продолжал я. — Мы прибыли в половине восьмого. Спустя четверть часа приехал исправник. В восемь часов вы, я и Михал сидели в беседке. В десять прозвучал выстрел, а в половине одиннадцатого в той же беседке мы увидели труп. По словам господина Володковича, Северин расстался с родными в семь… В двадцати минутах ходьбы от прудов его ожидали приятели. Он до них не дошел. Где он провел три часа, никому не известно. В момент выстрела все Володковичи и Лужин сидели за столом. Как вы думаете, кто убил?
— А убийца — знакомое лицо?
— Знакомое.
— Думаю, Лужин, хотя не понимаю, каким образом.
— Нет, к этому убийству исправник не причастен. Он приехал на наших глазах и все время был рядом с подполковником. А самое главное, он не знал, что встретит в усадьбе офицеров. Убийство же случилось исключительно потому, что ожидали нас — ни в чем не заинтересованных, уважаемых свидетелей. Лужин — вымогатель и явился за барашком в бумажке. Вероятно, кто-то, скорее всего, эконом Володковича Томаш, вы должны его помнить, известил исправника о возвращении Северина. Тот и примчался: «Где ваш Северин?», а простым языком: «Хотите молчания о сыне-мятежнике раскошельтесь!» Но и для него смерть Северина была неожиданностью, хотя он и на полслова не верил в романтическую любовь. Словом, не Лужин. Но кто? Лучше сказать: сколько? Сколько человек участвовало в убийстве? В коляске, когда командир принимал приглашение, сидели трое…
— Погодите, погодите, — взволновался Шульман. — Вы можете объяснить, зачем нужен спектакль с самоубийством. Согласитесь, что умнее убить тайно. Словно Северин и не заявлялся в усадьбу.