Определение государства и политики как объединения бесформенного «множества» мы находим у наиболее философичных из теоретиков политики, в частности у Гоббса и Гегеля. Близкое понимание есть и у более близких к нам по времени авторов — Георга Зим меля[3] и Эмиля Дюркгейма. Причем, что важно для дальнейшего, у Зиммеля условием возможности единства общества становится неполное обобществление человека, его частичная непроницаемость, а одиночество, в свою очередь, понимается как социальное состояние, «действие общества на расстоянии»[4]. Для Дюркгейма же политика наряду с религией и наукой — это сфера целого, тотального, которое прорывается в повседневные ситуации в интенсивных и на первый взгляд иррациональных формах. По Дюркгейму, религиозные представления, а также научные идеи несут с собой сильный аффект, так как вносят в жизнь локального пространства — времени неохватываемую невооруженным глазом большую группу, тотальность коллектива[5]. При этом, согласно Дюркгейму, современное общество, наряду с высокой степенью интеграции, производит также одиночество как в виде распада социальных связей («эгоизма»), так и в виде их перенапряжения — «аномии»[6].
Действительно, мы видим, что о «единстве» в политическом смысле можно получить некий опыт. Политика как бы вторгается в нашу жизнь извне, размыкает ее привычную замкнутость и приземленность и придает ей высокий, но несколько абстрактный и неразличимый смысл. Официальное собрание, просмотр новостей по телевизору, парад или салют, официальный стиль письма, триумфально — маршевый или торжественно — праздничный ритм музыки — все эти феномены выводят нас из нашего «внутреннего» мира, мобилизуют нас, заставляют забыть о личных, телесных переживаниях и как бы делают мир более ясным. «Публичное» связано с нейтрально — ярким, заливающим все свечением, как в лампе дневного света. Правда, этот свет делает нас несколько менее чувствительным к деталям, привносит некую четкость в перцептивный мир и как бы сужает его, подчиняя доминанте восприятия и действия. Форма единства превращает весь мир в форму, оформляет его.
Но все ли так просто? Сводится ли политическое к свету публичности и к относительной трансценденции коллектива по отношению к индивиду? Подумаем о рождениях государств, о войнах и революциях, об анархическом бунте против государства… Представляется, что эти факты не просто противоречат форме единства и опыту этой формы, но что они в каком — то смысле составляют неотъемлемый момент политического.
Чтобы понять, почему это так, вернемся к логике. Дело в том, что сам термин «единое» многозначен, и эта его многозначность * отражает реальную диалектику объединения. Выделим три главных значения:
— Единое как форма целого (в вышеописанном смысле).
— Единое как тождество («гиппопотам и бегемот — это одно и то же животное»; «здесь все на одно лицо»),
— Единое в смысле единичного, как негативное, выделенное из универсума бытие.
Эти три значения «единого» как бы логически связаны, исходя из гипотезы непрерывности и хаотичной множественности природы. Действительно, выделенное из универсума сущее само рискует распасться на элементы и потерять свою выделенность. Оно должно быть и единичным, и единым, чтобы о нем можно было говорить как об идентичном себе. Более того, в качестве выделенного и целого оно составляет общую меру (некоторых) отдельных вещей и, значит, помогает установить их тождество, переводя их сравнение в количественную плоскость.
Поэтому к мобилизующему опыту единого, о котором писал Дюркгейм, надо добавить два других конститутивных опыта политического единства.
Во — первых, это аффект, возникающий не при виртуальном, а при реальном присутствии коллектива. Этот аффект отождествления с другими Аристотель называл катарсисом, справедливо усматривая в нем двойственность интенсификации, вызванной слиянием с другими и суммированием передаваемых друг другу аффектов, и облегчения, вызванного тем, что ты не одинок в своих чувствах и что они имеют объективное, внешнее, определенное существование.
Во — вторых, это опыт идентификации индивида обществом. Здесь человек узнает себя, свою неповторимую личность — но узнает ее как призвание коллективным целым. Об этом феномене много писал Луи Альтюссер. Он усматривал в нем сущность идеологии и приводил в пример человека, которого окликает на улице полицейский: «эй, ты там», и человек оборачивается в ответ на этот, казалось бы, безличный призыв.
5
Durkheim Ё. Les formes elementaires de la vie religieuse. P.: PUF, 2003 [1912]. Заключение, p. 603. Можно заметить близость идей Дюркгейма философии Спинозы. У Спинозы человек тоже движим аффектами, потому что оторван от целого, и эффекты целого (по Спинозе, Бога — природы, а не общества) приходят к нему как бы извне. Но если Спиноза считает, что аффекты можно победить правильным осознанием логики целого, то у Дюркгейма эти аффекты, наоборот, усиливают и поддерживают необходимые обществу идеи самого себя.
6
Дюркгейм Э. Самоубийство: социологический этюд. М.: Мысль, 1994. Дюркгейм пишет об одиночестве, в особенности в применении к «эгоистическому» самоубийству. Однако аномия, с ее не находящим выхода перевозбуждением индивида, с опасностью потерять все при первой же серьезной фрустрации, также может быть описана как одиночество, как безвыходно внутреннее состояние субъекта. Эгоизм и аномия соотносятся как демобилизующее и как энергетически стимулирующее одиночество. Об эгоистическом состоянии см. следующее: «Общество, которое каждую минуту распадается, чтобы вновь образоваться в другом месте, в совершенно новых условиях и из совершенно иных элементов, не имеет достаточно преемственности, чтобы приобрести собственную физиономию, чтобы создать собственную историю, к которой его члены могли бы быть привязаны. Если люди не заменят чем — нибудь эту старую цель своей деятельности, по мере того как она от них уходит, то необходимо образуется большая пустота в их жизни…. Отчасти по этой причине все больше растет число одиноких людей, и мы видели, что подобное одиночество усиливает наклонность к самоубийству» (Там же).