Я вышел на улицу и вдохнул полной грудью. Воздух был словно морской.
С ощущением свободы пришли мечты о других городах, странах, путешествиях. Представьте человека без причала, без берега, без почвы под ногами, одинокого до невозможности, но страстно желающего разбить стеклянную стену между ним и миром.
Брат очень вовремя позвонил и объявил, что наконец продал гараж, который принадлежал отцу и матери, и готов разделить деньги. Я жил на долю от проданного гаража.
В октябре до нас дошла новость, что одна из сиделок нахамила отцу, чуть не ударила его. Мы уволили ту и другую, которая все больше стала отлынивать. От них совсем мало было проку – они приходили на час в день, давали ему кое-какую еду и уходили, мы не могли их контролировать, а состояние отца тем временем ухудшалось, его уже нельзя было так надолго оставлять одного. В ноябре брат нашел для папы постоянную сиделку. Ее звали Валентина, это была простая, отзывчивая и очень работящая женщина лет пятидесяти из республики Марий Эл. Она рьяно взялась за дело. Теперь было совершенно невозможно остаться с отцом наедине – в то же мгновение появлялась Валентина, неутомимая и готовая к новым задачам. Но это было намного лучше, чем прежде, когда сердце болело за него, просто камень с души свалился, ведь мы всегда понимали, что негоже его оставлять одного почти на весь день. «Пить бу-дем? Не бу-дем? А есть бу-дем?», – по-деревенски звонко, последний слог на высокой ноте, спрашивала отца Валентина. «Садиться бу-дем?», «На бочок, кабачок?» И прочие ее перлы. Она вдобавок окала. Особенно забавно выходило у нее слово «Говно» и другие слова, где есть опорное «О». Папу коробило от ее выражений и говора. Он ее передразнивал, она не обижалась и делала что положено.
Глава 26
В конце декабря позвонил брат: состояние отца ухудшилось. Наверное, об этом сказала ему тетя Галя, она недавно навещала отца.
Через два дня я приехал и сам увидел, что ухудшение и правда произошло, причем серьезное. Прошло уже семь лет такой жизни, если это можно назвать жизнью. Мать уже почти три года плавала по невидимым рекам. «Кончаюсь я», – торжественно объявил отец. Валентина тут же начала менять белье на постели, он закричал на нее: «Дай мне поспать, я устал смертельно!» Валентина, поменяв постель, оставила его в покое. Среди ночи он позвал ее страшным голосом – Люба! Спутал с матерью. Услышав это, я понял, что финал близко. Два последующих дня прошли в заботах о том, чтобы ему было хорошо. Он все больше впадал в транс, забывался, путался. Спросил про собаку: где Билли? Я сказал, его здесь нет. «Как нет? Вон там он», – он показал на коридор, туда, где стояла большая корзинка, Билли иногда любил в ней спать, в ней его впервые принесли. Ах да, точно, он здесь, пришлось подыграть ему. Он улыбнулся почти идиотской улыбкой, а я чуть не разрыдался. Потом он стал петь куплет из старой песни, которая часто звучала по радио, когда он был молодой: «Ах, Андрюша, нам ли жить в печали?» И прибавил хулиганское четверостишие: «Бросай гармонь, тащи меня в кусты. Всади мне так, чтоб горы затрещали, чтоб сдвинулись все реки и мосты!» Так они переиначивали эти песенки в своей студенческой компании.
Я снова едва удержался, чтобы не зарыдать. Потом все же дал волю эмоциям, всхлипнул, слезы потекли по щеке. Отец этого не заметил.
Новый Год я встретил дома, один, в Москве, в съемной квартире, в подавленном состоянии. А вместо меня «на дежурство» 31 декабря к отцу приехал брат, он надеялся посидеть с ним как в старые времена. За два часа до Нового Года он позвонил, чтобы пожаловаться: с отцом было невозможно ни о чем поговорить. У него капала слюна, он бессмысленно смотрел, лишь изредка к нему возвращалось сознание. В голосе брата сквозила обида. Они с Валентиной положили отца спать, он ушел к тете Алле, с ней встретил Новый Год и наутро уехал расстроенный. Тетя Галя сказала, что такое состояние могло продлиться от нескольких дней до нескольких недель.
Глава 27
После Нового Года я опять поехал к отцу. В прошлый раз он был еще вменяемый, за эти несколько дней состояние очень сильно ухудшилось, он уже не мог сказать ни одной фразы, только отдельные слова. Началась агония, он тяжело дышал, в горле булькало. Посмотрел на меня, глаза были полны слез, что-то промямлил, я даже не был уверен, что он узнал меня. Кажется, я разобрал, что он сказал: «Больно». Глаза стали огромными. Но жизнь его еще не покинула. «Он жив! Он жив!» – повторял я в исступлении, глядя на него, у которого болело все тело, видимо, это были нервные окончания… Взял его руку в свою, гладил ее нежно, трогал легонько лоб. Потом отдернул руку – догадался, что любое прикосновение для него стало болезненным. Меня постоянно отвлекали, не давали побыть с ним, посмотреть на него в эти моменты, которые я считал такими важными. То Валентина, то звонки брата и тетки.