«Достаточно однажды проехать в электричке, чтобы ощутить российскую тоску, безнадежность и необъяснимый оптимизм, который происходит даже не от того, что люди привыкли терпеть, а оттого, что они просто не представляют, что можно жить иначе», – так подумалось мне, когда я глядел на эти тоскливые и неприкаянные лица вокруг. Необъяснимое, экзистенциальное чувство. Вспомнил вдобавок французского философа румынского происхождения, Эмиля Сьорана: «Когда я думаю о России, об этих бескрайних просторах, заметенных снегами, я так хорошо понимаю русский фатализм». После этого заснул.
Во сне я тоже ехал на электричке, мимо скорбных пейзажей и угрюмых промзон. А за окном стояли мертвецы плотными рядами и смотрели не отрываясь. Весь мир вокруг казался скопищем мертвецов. Молодые и старые, красивые и страшные, все были мертвецы. Я хотел им крикнуть: «Эй, вы что, не видите, кто вы?» Но они все равно не слышали мой крик, он тонул в их молчании. Я вышел на какой-то заброшенной платформе и увидел, как из тумана выходили они – их, наверное, были сотни, они шли к платформе плотными рядами, словно чья-то невидимая рука вела их. Я побежал за уходящим поездом.
…И резко проснулся – меня трепал за плечо контролер – тот самый, похожий на моего родственника, который звонил и спрашивал о кроссовках. Я был благодарен, что он разбудил меня. Безропотно показал ему свой билет, уже в третий раз за поездку.
Глава 30
Приехав в Москву, на съемную квартиру, раскидав вещи и поспав полтора часа, встал, включил компьютер и зашел в Facebook. Услужливый сервис призывал меня поделиться тем, о чем я думаю. Пожалуй, я бы поделился вот этим: Жизнь грустна, и мы все умрем. Я ничего не написал и снова лег спать, мне снились тяжелые, вязкие сны, которых я не помнил, от них лишь осталось неприятное чувство.
Проснувшись наутро, неожиданно вспомнил о праздниках: недавно был Новый Год, а сейчас Рождество. Мы когда-то так хорошо справляли их, правда, мать мучилась с новогодней елкой. Ее надо было сначала притащить и поставить в ведро так, чтобы она стояла прямо… Потом мы наряжали ее игрушками с «загнивающего Запада», которые отец привозил на инвалютные рубли, заработанные на разгрузке товаров со своих кораблей. Он работал наравне с грузчиками, чтобы получать валюту. Среди игрушек был прекрасный Санта-Клаус, которого отец упрямо называл «Дедком Морозиком». А еще были домики, висевшие на золотых ниточках, лубочные и трогательные. Но самым большим чудом была игрушка-шар, внутри которой, если ее потрясти, взбивалась «снежная» пыль, и то ли Снегурочка, то ли «Дедок Морозик» без бороды мчался куда-то вдаль на крохотных саночках. У меня кружилась голова, я прикасался к сказке. Я не мог понять, как целая вселенная умещалась в небольшом стеклянном шаре из прозрачного пластика.
Даже в такие моменты я думал о елочных игрушках, когда ему было больно, когда каждое движение и каждая дополнительная минута для него были еще одним кругом страдания. Кто или что был способен облегчить ему эти последние дни? Наша медицина, которая, получив негласное распоряжение «экономить», изо всех сил старалась его выполнять? Да, они умыли руки. У них самые лучшие врачи, самая лучшая техника. У остальных разваленное здравоохранение и вымогательство на каждом шагу. Отца невозможно было везти в больницу – все эти перемещения лишь усугубили бы его положение. Мы даже ни разу не вызывали врача. Какого врача можно было вызвать в новогодние праздники за ту зарплату, которую он получает в этой «богатой» стране? Мы просто ждали, когда кончатся его муки.
Глава 31
На следующее утром позвонил брат: ночью отцу совсем стало плохо, так сказала Валентина, которая все время сохраняла поразительный оптимизм. Я стал собираться, мы условились встретиться на вокзале через полтора часа, поедем вместе на ближайшей электричке. Через пять минут второй звонок от брата; я уже знал, что он скажет, но не хотел этих слов, точнее, одного слова: «Умер». Все-таки он его произнес, всхлипывая.