На черно-белой постановочной фотографии, сделанной на главной улице Твери (мы специально заказывали фотографа) двадцатипятилетней давности: отец, мать, старший брат и я. Из-за сильного солнца все трое вышли прищурившимися, но смотрят в объектив. Один я заслонился рукой, не в силах терпеть такой яркий свет. Я довольно маленький, мне лет шесть, не больше, я испортил снимок. Пальцы второй руки растопырены. Материно лицо непривычно сильно накрашено, она одета в модное платье-зебру, которое отец привез из последнего загранрейса. Отец выглядит настоящим денди, в идеально отглаженных брюках, в элегантной рубашке, галстук повязан безупречно, лицо вытянуто, словно он на приеме у английской королевы, немного высокомерный взгляд. На брате джинсовая куртка и футболка с надписью «Монреаль», у него отчетливо виден кадык, на голове шапка густых волос, челка почти закрыла глаза (мода того времени). У меня пухлые щеки как у карапуза, недовольное лицо, шорты и яркая футболка с парусом.
Мне казалось, я помнил предшествующие этой съемке события: отец с его натянутым, аристократичным лицом, мать с растерянными, грустными глазами – меня расстраивал этот не идущий ей макияж, делавший ее похожей на японку из фольклорной театральной постановки. Смотря на это фото, я осознал, что готов был уничтожить любого, чтобы она была только моей, чтобы ее никто не расстраивал и не обижал. Я готов был ее защищать, и от него тоже. Я перевел взгляд на брата: он также выглядел не очень счастливым, видимо, его расстроила очередная ссора родителей. Да, родители ругались перед съемкой, были взвинченные. Да много ли было дней, когда они не ругались?
Я также помнил, или мне показалось, что когда мы закончили с фотографированием, то возвращались домой на такси. Отец и мать снова стали ссориться, на этот раз из-за меня. Отец говорил, что я испортил фотографию, подняв руку в самый неподходящий момент, чтобы защититься от солнца. Он обвинял мать в развращении меня: «Воспитала сыночка! Минуту постоять не может спокойно!» Я надулся и ушел в свою комнату – играть и рисовать. Мать не пришла меня утешать. Тем самым она подтвердила, что я виноват. А может она просто устала.
Глава 33
Также я вспомнил, как мне завидовали другие дети во дворе, в доме в те годы, когда отец ходил в моря. Это была непроходимая, непролазная зависть. Как джунгли. Утробная зависть. Когда мы перестали жить лучше всех, я был вынужден играть по-другому – находить что-то, что отличало меня от других. И я нашел: меня отличало чувство собственной уникальности, которое внушала семья, отец и отчасти мать. Но во мне были сильны и другие качества, которые я был склонен называть «темными»: неуверенность, агрессивность. Плюс стремление ни с кем не делить мать. Потом, правда, пришло осознание того, что надо меняться, жить своей жизнью. Но это плохо получалось: я все равно был привязан, привинчен к матери, я зависел от нее все больше, от ее настроения, от ее одобрения. Я панически боялся ее огорчить, как тогда, когда мы, играя, разбили с соседкой Наташкой витражное окно в двери, ведущей на кухню. В тот момент я всерьез думал о том, чтобы покончить с собой, только бы не печалить мать.
На фотографии, где мы были запечатлены всей семьей и которую мне «удалось» испортить, я прежде всего видел того человека, от чьего влияния всегда хотел освободиться – отца. Его интеллигентное лицо внушало мне ужас и восхищение, и отвращение тоже, будило жестокость и агрессию. И мать, накрашенная как японка из театра Но, хрупкая, в модном платье, худющая в свои сорок с лишним, – я должен был защитить ее от него и тех, кто претендовал на ее внимание. Обида на отца за то, что он игнорировал меня, предпочитая общаться со старшим братом, ненависть за то, что он был так жесток с матерью и со мной. Я снова стал несчастным маленьким мальчиком. Да, именно несчастным, потому что родители так много времени проводили в скандалах.
Потом пришли другие воспоминания о том, как отец вернулся из морей, после сокращения – его должность упразднили, она была больше не нужна, КПСС и вся страна дышали на ладан, он был в растерянности, надо было все начинать сначала. Он часто проводил время за столом с выпивкой, с друзьями или с дядей Юрой, позже, когда появился дом в деревне, с братом. Однажды мне пришлось даже идти за ним в какой-то кабак, он вышел оттуда пьяный в жопу, я шел то впереди, то сзади него, но всегда на дистанции, он поймал такси, я сел и сжался на заднем сиденье. Он щедро расплатился с таксистом, который глядел на него с пониманием. Дома был снова скандал. Отец не был алкоголиком, но пил немало, даже чрезмерно, особенно в те «мокрые» годы, когда «сошел на сушу». Времена были тяжелые, но тяжко было всем, не только ему. Эти «марафоны», длившиеся порой целую ночь, с выпиванием, долгими беседами и песнями под гитару, подрывали его здоровье, но ему было все равно. Сначала инфаркт, затем микроинсульты, потом обширный инсульт, который превратил его в полуживого человека на целых семь лет.