Глава 34
На следующий день с некоторой неохотой я пошел в кино, на фильм фон Триера «Рассекая волны». Вначале меня раздражала назойливая камера, дергающаяся и неровная, мельтешение лиц и жестов (эксперименты с «Догмой-95»). Но я быстро включился в сюжет, стал следить за жизнью главных героев, Бетти и Яна. Тема жертвенности и страдания оказалась как никогда кстати. У нас в семье тоже это было: мать, быть может, не так сильно любя отца, но движимая чувством долга, самоотверженно ухаживала за ним, как Бетти за своим Яном. А отца жизнь заставила страдать, сделала его беспомощным, словно это был его выкуп перед ней. Я смотрел на умирающую Бетти, звавшую Яна, и всхлипывал как ребенок. Когда под выворачивающую наизнанку музыку Баха шли титры, я зарыдал в голос.
Так сильно, как я рыдал на фильме, я плакал лишь тогда, когда узнал, что матери осталось совсем немного. Я сидел в больнице, на скамейке, в обшарпанном, тоскливом коридоре, с зелено-белыми стенами, с чудовищным бежевым линолеумом на полу, от которого шел запах. Тетя Галя вылетела и крикнула, глядя мне в глаза: «У нее последняя стадия, «четверка»! Это значит, что остались месяцы, даже вряд ли месяцы… Возможно, недели. Надо готовиться к худшему». Я ревел как белуга, а мать, выйдя из кабинета врача и увидев меня заплаканного, улыбнулась так беззащитно и кротко, что у меня еще больше заныло в сердце, и сказала: «Глупый, ну что ты так убиваешься? Вот придумал, плакать, жалеть меня… Я ведь достаточно пожила!» Неправда: она хотела жить до 80 лет.
Глава 35
В одном из альбомов по искусству я нашел репродукцию картины «Злые матери». Я стал вспоминать, когда я видел мою мать злой или хотя бы разозленной. Часто это случалось из-за ссор с отцом, иногда со старшим братом или даже со мной. Однажды брат нагрубил ей, а я хотел ударить его за это. Порой я тоже был с ней груб. Однажды, в ответ на ее придирки, я послал ее матом. Она очень обиделась. Я так и не попросил у нее за это прощения, но мне было стыдно. Частые ссоры и скандалы с отцом – это главный рефрен всех лет, проведенных вместе, в той квартире, из которой сбежал брат, когда ему исполнилось 18 лет. После них она и правда была злой, нет, скорее подавленной. Как-то она мне призналась, что одно время даже хотела руки на себя наложить. Я не понял этого, пока не прочитал, уже после ее смерти – ее наивную «исповедь», написанную от руки на листах в клеточку из моей школьной тетради. В ней она честно говорила, что ей невыносимо жить «с этим человеком», даже ради детей… Тогда я понял, на какие жертвы она шла ради нас. Правда, после этого мгновения слабости она неожиданно стала сильной – перестала терпеть отца, стала с ним сражаться. Однажды она обожгла его утюгом, и с тех пор он стал ее бояться, она перестала давать себя в обиду. Я был полностью на ее стороне. Во время ссор с матерью отец прохаживался и по мне, он знал, что я ее верный союзник. Потом мы разъехались по комнатам: у нас была трехкомнатная квартира. Мне досталась самая большая и привилегированная комната, «гостиная». Матери отошла самая маленькая, спальня, почти все пространство которой занимала двуспальная кровать, на которой она спала теперь одна. Отцу была отдана моя бывшая «детская», в которой у него был свой холодильник. Родители всерьез готовились к разводу, отец жил на «своих харчах» и не ел то, что готовила мать, ходил в грязном белье; он был абсолютно беспомощен в быту. Развестись они так и не смогли, отец пришел ко мне однажды и сказал, что «любит маму». «Скажи ей сам об этом», – ответил я ему. Мать была настроена решительно, но потом у отца случился инфаркт, он чуть концы не отдал. Когда я навещал его в больнице, он порывисто обнял меня; впервые такая нежность с его стороны. После этого о разводе не было разговоров, тем более что «мягкий развод» состоялся. Отец был рад, что у него появился свой угол, мать тоже: ее ужасно раздражал его храп, его привычка подскакивать среди ночи и бежать на горшок, его придирки и несносное настроение по утрам. После инфаркта он стал чуть мягче. Правда, вскоре характер взял свое, по крайней мере я с ним по-прежнему ссорился. С матерью у него ссор стало гораздо меньше. Однажды они купили новый телевизор, были возбуждены и радостны, он называл ее «Любушка», она его «отец» – самое ласковое, что она себе позволяла в его отношении. А я чуть не в знак протеста накурился травы и нажрался галлюциногенных грибов – мне было лет двадцать. Ходил один по городу, встречал знакомых из универа (я тогда учился на третьем курсе) и рассказывал им про свои впечатления. Звонил домой из телефонной будки. Мать просила меня вернуться домой, я не хотел возвращаться и все блуждал по городу до утра. Зашел со знакомыми со второго курса, которых встретил в центре, в какой-то ночной клуб, стоял там среди танцующих людей и пытался сосредоточиться на собственных ощущениях… Утром мы вышли из клуба, на некоторых девушках был «готический» макияж, смотревшийся жутковато. Неожиданно одна из них упала прямо лицом в асфальт, все забеспокоились, вызвали скорую. «Это героин», – услышал я от кого-то. Приехала скорая, ее откачали, а я все смотрел на ее бледное как полотно лицо в черном макияже. Уже ходили трамваи, я сел на «пятерку» и доехал до дома, не заплатив за проезд. Когда открывал дверь квартиры и проходил к себе в комнату, понял, что мать так и не спала всю ночь, ждала, когда я приду.