Однажды, еще до его переезда в Тверь, первая жена дяди Юры, тетя Люда, приехала к нам погостить. Это было где-то в восьмидесятых, они уже были разведены. Через день приехал и дядя Юра. Тетя Люда лелеяла драму разрыва с ним, трагедию брошенной женщины и разбитого навеки сердца. Она так и не стала ни с кем жить после развода, хотя поклонников у нее было много. Сигарета в ее руке и немного алкоголя в бокале – и ты, глядя на нее, попадал в мир блоковских femmes fatales. Жаль, что она не носила вуаль. Я мог любоваться на нее часами, сидящей с сигаретой, с родинкой над губой как у Мэрилин Монро, с прической а-ля Барбарелла. Она была словно актриса на пенсии, прекрасная has-been, эдакая Вероника Фосс, только не блондинка с героиновой пропастью в сердце, а флегматичная шатенка, французско-американский шарм, хриплый, густой, прокуренный голос, Джоан Кроуфорд, скрещенная с Брижитт Бардо. Немного виски в бокале, красиво прикуривает от папиной зажигалки – наблюдая за ней, я словно смотрел черно-белый американский фильм.
Мы сидели в большой комнате – я, дядя Юра и тетя Люда. Дядя Юра был пьян, он схватил руку тети Люды, мне были видны следы его ухватов на ее элегантном запястье. Закричал ей своим прокуренным голосом:
– Забери свое зло! Слышишь меня? Забери свое зло! Ты слышишь? Забери свое зло!
Прибежала мать, дала пощечину дяде Юре и высвободила руку тети Люды из его цепких объятий.
– Не смей ее трогать! Нажрался? А ну, быстро спать!
Глаза у дяди Юры стали грустными и собачьими. Он покорно пошел спать.
Через десять минут дядя Юра вернулся и положил голову на колени тете Люде. Она нежно гладила его волосы, которые стали седеть на висках, но все еще были густые и даже блестели как у юноши.
Дяде Юре дали квартиру как тренеру городской футбольной команды. Он съехал от нас, но все равно часто приходил. Жил он один, по-холостяцки, а умер мученической смертью. Его убил какой-то псих; дядя Юра был очень доверчивым, мог пустить к себе любого, с кем можно было поговорить о боге и прочих духовных вещах. Ну и выпить, конечно. Жена его, приехав, поскорее закрыла дело, видимо, не обошлось без взятки следователю.
Вспомнив о нем, я подумал, что, если в момент расцвета, когда дядя Юра был знаменит, его отец, Иван, сказал бы ему: «Сынок, я горжусь тобой и люблю тебя!» Если бы он сказал ему так, возможно, дядя Юра был бы спасен.
На следующей неделе я съездил в Тверь и вместе с родными поехал на кладбище, там мы пришли на могилу дяди Юры, навели порядок на ней, выпололи сорняки вокруг памятника, подкрасили имя, даты рождения и смерти бронзовой краской. Я вспомнил, как однажды толкнул его, когда он вывел меня из себя, он был пьян и приставал с разговорами ко мне и к матери. Он жаловался, что было больно. Я не смог тогда стерпеть, он обозвал мать.
Глава 39
После поездки в Вену я опять собрался в Европу, в более длинную поездку. Сначала в Лондон, а оттуда в Голландию, Бельгию и Данию.
Оказавшись в Лондоне, я на следующий день поехал в Гринвич. Там видел корабль «Катти Сарк», про который много рассказывал отец, ну и знаменитый меридиан, конечно. На Трафальгарской площади, стоя под мелко моросящим дождем, прочитал надпись на памятнике Оскару Уайльду: “We are all in the gutter, but some of us look at the stars” («Мы все в дерьме, но некоторые из нас смотрят только на звезды»). В Кэмден-тауне зашел в церковь ради любопытства, не удержался, купил две свечки, спросил священника, куда можно поставить «именно за упокой». Удивленный батюшка посмотрел на меня: да куда хочешь, туда и ставь, не важно, лишь бы от души. Поставив свечки около красивого витража, заплакал. Жалко было больше мать. Отца просто вспомнил – он был здесь, в Лондоне, неоднократно.