Приснился сон: отец и старший брат сидели всю ночь на крытой веранде в нашем деревенском доме (он давно уже продан). Говорили без умолку, пели под гитару, спорили, соглашались, опять спорили, выпивали, закусывали. На следующее утро отец вышел бледный как полотно. Мы были в шоке. Я таким его никогда не видел, разве что тогда, перед самым коллапсом… Проснувшись, понял, что это было на самом деле, еще задолго до того, как он слег, в один из летних дней в деревне. Мать его ругала за этот ненормальный режим. Он даже не спорил с ней, не было сил. Надо было ехать куда-то на машине, а он не мог, брат тоже был не в форме. Мать поэтому так была возмущена, ее планы поехать сорвались.
Потом вспоминал, как тетя Галя активно участвовала в папиных невеселых делах, приносила лекарства, вызывала врачей, справлялась о его самочувствии, но он все равно не любил ее, часто доводил. Однажды позвонил рано утром, назвал сволочью и предъявил претензии, что не было какого-то лекарства, она потом вспоминала это со смехом. Она, как сама говорила, делала это «только ради матери» и ради нас с братом, хотя и его тоже было жалко.
Глава 42
Мне попалась на глаза фотография, одна из тех нескольких, что взял с собой из старой родительской квартиры. На ней отец и мать вместе, совсем молодые, только что поженившиеся. Фотография коричнево-бежевого цвета, даже белый на ней какой-то желтоватый. Словно кадр из фильма. Плюс фон – тоже киношный, Гагры, они на лодке, на озере, в кадр попал медвежонок, свесившийся к воде, видимо, было жарко и он страдал от жажды. Я был почти уверен, что это фотография их медового месяца, первых дней совместной жизни. Отец смотрел в камеру чуть виновато, его тонкие губы слегка сжаты, одной рукой он сжимал материну руку. Сжимал ее так, словно это была мольба. Но о чем? Материн взгляд был полон нежности и растерянности. У нее довольно густо были подведены глаза – вероятно, по моде того времени, выкрашенные в темный или рыжий цвет волосы и смелая, под стать макияжу, прическа а-ля Брижитт Бардо – фотография была сделана в шестидесятых. Я перевел взгляд на папу, на его начинающую лысеть голову, на полнеющее лицо, на тонкие, нервные, крепко сжатые губы. Я ревновал его к ней, я хотел быть с ней там без него, на этом озере.
На следующий день я поехал прогуляться по центру и вспомнил сцену из детства: отец обнимал меня, совсем маленького, а я лепетал ему, что тоже болею за «Спартак», мне было года четыре, не больше. Отец и брат были в восторге, я улыбался, несмотря на то что у меня только что выпал молочный зуб, я чувствовал соленый привкус во рту и хотелось расхныкаться. Мой лепет и комментарии отца и брата были записаны на кассету, и я иногда ее слушал вместе с матерью. Она говорила, что, когда я был маленький, мы хорошо ладили с отцом, потом отношения стали ухудшаться. Сам я не помнил всего этого, но до сих пор звучит в голове мой детский голос и голос отца, от которого я содрогался впоследствии. Я помнил лишь те времена, когда нам обоим было все труднее друг друга терпеть, он доставал меня и однажды так довел, что я чуть не бросился на него с ножом – финкой, которой он так гордился и которая лежала на почетном месте в серванте. Я часто в его отсутствие брал этот нож и любовался им, трогал острое лезвие, думал о сведении счетов с жизнью – меня забавляла и возбуждала такая мысль. В тот вечер, когда матери не было дома и он совершенно меня довел, я открыл сервант, достал оттуда финку и пригрозил ему, что если он еще раз… Он не испугался, напирал на меня, говорил: «Ну, давай, прирежь меня, ссыкун, баба, тряпка, ну, давай же!» Он был пьян и агрессивен, настоящая злобная тварь, я ненавидел его в те мгновения лютой ненавистью, как однажды мать, которая кричала ему: «Ненавижу тебя всеми фибрами своей души!» Я не смог дать ему отпор, стоял и рыдал горько, держа в руке финку, а он издевался надо мной и ушел победителем. Правда, с тех пор, кажется, он стал меня чуть больше опасаться, а может это я сочинил.
Когда я возвращался домой с прогулки по центру, в вагоне метро рядом со мной сидел одинокий пьяница, от него разило алкоголем, он был грязен и неприятен, все сторонились его, а он бормотал себе что-то под нос. Поглядев на него, я почему-то вспомнил отца, те последние годы, когда он был таким беспомощным, и мне стало жаль этого пьяницу. Я дал ему сто рублей, пьяница, прекратив бормотать, уставился на сотню, потом злобно посмотрел на меня и опять принялся бормотать. Я вышел из вагона, не сказав ему ни слова. Вслед мне смотрели удивленные пассажиры.