Выйдя из комнаты, я увидел, как отец пошел в спальню, открыл шкатулку, вытащил колечко-лодочку с бриллиантиками – яблоко раздора – вернулся с ним на кухню, показал его матери и плюнул на него. Мать выхватила кольцо из его руки, обтерла его и положила в маленькую шкатулку, расписанную под Палех.
Я вспоминал это, когда ехал в метро – опять на прогулку в центр, на меня пялилась старуха, сидевшая напротив, явно сумасшедшая. Она как будто хотела что-то сказать, я пересел в другой конец вагона и снова стал вспоминать, как они жутко ругались из-за этого дурацкого кольца, стены дрожали от их возмущенных криков. Я никуда не мог от этого деться, эти крики, эти слова резали мою душу словно по живому, жалили больно, выворачивали меня наизнанку. Я взял свою любимую игрушку – огромный красный пластмассовый щит из какого-то «рыцарского» набора – и, уткнувшись в него, горько зарыдал. Скандал продолжался. Старший брат реагировал не так остро, как я, скорее даже равнодушно. Проходя мимо них, он сказал примирительно и вяло – у него ломался голос, он был уже подростком: «Ну хватит, не ругайтесь!» Отец, однажды вспомнив, как брат призывал их к миру, обвинил меня в том, что мне нравились эти скандалы, ведь я никогда не пытался их примирить. И правда, почти во всех ссорах я сразу же становился на сторону матери. Но неужели он был таким идиотом и думал всерьез, что мне нравилось это? И да, хоть не всегда отец был зачинщиком, я винил больше его. Ведь это его нетерпимый характер был источником постоянного напряжения, в котором мы жили, это его насмешки и оскорбления раздражали нас, и если у него было хорошее настроение, то это был настоящий праздник, мы нарадоваться не могли.
Глава 45
Помню, как я, совсем маленький, «провинился» в чем-то и бросился к отцу в объятия, в слезах, просил простить меня. Отец грубо оттолкнул меня со словами: «А ну не хнычь как девка, иначе я утоплю тебя в унитазе!» Бабушка и дедушка, видевшие это, сидели молча, поджав губы. Они не вмешивались, у них самих когда-то похлеще было.
Однажды, когда у отца уже было плохо со здоровьем, но он еще был на ногах, мать полезла драться. Она раздавала ему пинки, ее ноги задирались высоко, как у акробата, светились белым из-под халата. Отец вяло отбивался. Мать словно мстила ему за что-то. «Что вы делаете? А ну, прекратите оба!» Мой голос звенел от возмущения. Впервые мое осуждение было адресовано обоим, даже больше матери, чем отцу. Впервые я осуждал скорее не отца, а мать. Мне было за двадцать, и я с горечью обнаружил, с какой страстью они предавались этому занятию, словно это был акт любви. Я подумал тогда, что, может быть, им нужно было именно это, чтобы быть вместе, может быть, у них была такая манера «общения», и что может быть зря я так остро реагировал на их скандалы, может, они были понарошку? Я заплакал, подумав, что отчасти это могло быть правдой. Как они могли так одурачить меня, втянуть в эту игру? Ведь я все принимал всерьез! Зря я не слушал брата, который говорил примерно то же, что думал я в тот момент, когда увидел, какой способ общения им дороже всего – вот этот, буйный и насильственный, они не могли без ссор, без этих схваток. И, возможно, этим усложнили мне жизнь, сделали невротиком, который сторонился любого тесного контакта и не доверял никому, который жил столько лет с чувством вины. А они в это время развлекались. Но если бы все это была шутка! Ведь нет, мать страдала по-настоящему, отец тоже, возможно в меньшей степени, потому что все крутилось вокруг него, правда, потом ему пришлось тоже пострадать, брат страдал, я страдал, все мы страдали.
Во сне я увидел театральное представление с марионетками: ширма резко распахнулась, показалась небольшая деревянная сцена, на которой весело танцевали куклы отца и матери. Ни с того ни с сего они начали колошматить друг друга. Мать таскала отца за остатки волос на затылке, но их было мало, и ее рука все время съезжала куда-то в пустоту. Зрелище было потешное, я, забыв, что это мои родители, покатывался со смеху. Потом мать стала хватать отца за лицо, выкручивала ему нос, вошла в раж, а я не мог остановиться, все смеялся как ненормальный. Дурацкий и скоморошный, мой смех был даже вульгарнее, чем само представление. Я смеялся неудержимо, пока не включился огромный, во всю стену, экран, на котором я увидел все тех же марионеток, движения матери и отцово лицо периодически давались крупным планом, он фыркал, как кот или собака, пытаясь оторвать настырную материну руку от своего носа, которая мешала ему дышать.