Я стал кричать матери, чтобы она перестала это делать. Она была сильнее него, но я хотел, чтобы она прекратила издеваться над отцом, даже несмотря на все обиды и злость, которые у нее были на него. Мать глядела на меня с экрана открыв рот. Не в силах больше смотреть на это, я разбил огромный экран тяжелой хрустальной вазой, стоявшей в центре стола, на крохотной скатерочке, расшитой белой бахромой, типичная деталь советского интерьера. Ваза была тоже старомодная, толстое богемское стекло, на дне вазы скопились пыль и какие-то крошки, мать бы не одобрила, она не любила, когда грязно. Экран разлетелся во все стороны, ваза отлетела от него невредимой. Я стоял перед дырой, зиявшей на месте экрана, и смотрел в эту черноту. Появившиеся в комнате марионетки с лицами отца и матери притихли и в страхе смотрели на меня. «Сынок! Прости нас!» – наконец сказали они механическими голосами, гнусавыми и очень смешными. Проснувшись среди ночи, я долго рыдал и не мог заснуть до раннего утра. После рассвета все же провалился в глубокий сон и проспал до полудня.
Глава 46
Перед самым пробуждением мне приснился новый сон про марионеток. Их было теперь трое, одна была похожа на меня, другая на отца, третья на мать. Димы, старшего брата, с нами не было, но я знал, что он где-то недалеко и может скоро вернуться, и мне хотелось быстрее сделать то, что было задумано, до его возвращения. Мы сидели и готовились завтракать. Но вместо того, чтобы есть, мы принялись разбрасывать еду, говорить противными голосами и хихикать тонко. Я стал смеяться во сне, проснулся и еще долго смеялся, у меня было озорное настроение, словно я нашкодил и рад этому. Я встал, включил веселую музыку и принялся разминаться под нее, как делал с четырнадцати лет. Катался на спине, задирал ноги кверху и прочие полезные упражнения.
За своим одиноким завтраком я вспомнил, как мать однажды рассказывала мне о том, что я родился, обмотанный пуповиной вокруг шеи, пальцы правой руки были крепко сжаты и пропитаны ее кровью. Я был синий и не издал ни звука. Матери стало страшно: «Почему ребенок молчит?» Меня освободили от пуповины, брызнули водой, я закричал, но не особенно громко. Она успокоилась: ребенок жив. Я подумал, что пуповина, обмотанная вокруг моей шеи – символ моей к ней привязанности. На следующую ночь во сне я пытался разорвать пуповину, обмотавшую мою шею, она была крепкая и с трудом поддавалась. Но я упорствовал, отрывал понемногу, миллиметр за миллиметром, после каждого победного усилия дышать становилось все легче. Когда оставалось совсем немного, силы изменили мне, я опустил покрасневшие руки, в тот же миг пуповина мгновенно заросла, как будто я и не пытался ее разорвать.
В пять утра, проснувшись от страха после сна про пуповину, я долго не мог уснуть и принялся вспоминать последние дни матери. Однажды она, когда я укрывал ей ноги, лягнулась и отбросила одеяло. То ли ей было и так жарко, то ли она сделала это из вредности. Это жест меня обидел: мне казалось, она отвергала мою заботу, причем со злостью, которой я никогда в ней до этого не замечал.
Днем, сидя дома, я вспомнил, как отец уезжал в очередной рейс среди ночи после ссоры с матерью, схватив мокрые, не высохшие рубашки и затолкав их в чемодан. Я был счастлив, что он оставил нас в покое: мы опять будем жить все эти восемь месяцев вдвоем, нам будет хорошо вместе, особенно мне. Теперь мне не надо будет ни с кем ее делить, брат давно жил отдельно, и трехкомнатная квартира снова станет уютной и незаселенной, в ней появится простор и размеренность, мы будем читать вслух поэтов серебряного века, смотреть фильмы, которые мы любим и разговаривать о вещах, которые нам важны.
Потом я со злорадным смехом погрузился в другое воспоминание о том, как я во сне раздавал пинки отцу, когда спал с родителями, маленький, между ними, мне было лет пять-шесть. Мать я никогда не пинал, только отца. Он кричал от боли и ярости, а я даже не просыпался. Он добился, чтобы я спал отдельно. Перед эвакуацией с родительской кровати я успел обмочиться среди ночи. Мать была в шоке: это произошло впервые, и я был не такой уж маленький. Она успела сменить простыни под отцов храп, он ничего не заметил.
Повинуясь внезапному порыву, я поехал за город на большой пустырь. Там я долго кричал и выл, пока у меня не сел голос. Обратно возвращался на попутке, потом долго ехал на метро до дома – дальнобойщик высадил меня на противоположном конце Москвы. На следующий день после «путешествия» я вызвал на дом проститутку и попросил ее выпороть меня. Во время порки у меня текли слезы, я вспоминал мать и отца, бормотал в их адрес ругательства и слова прощения. Это было похоже на катарсис. Секса не было, от одной мысли о близости тошнило.