Отцу бег быстро надоел: его легкие курильщика уставали после первого круга. А мне бег понравился. Я словно убегал от всех своих проблем и разочарований. Стал бегать один, но отца и это раздражало. Его все во мне раздражало. Мы слишком походили друг на друга.
После этого рассказа воспоминание о материной груди не оставляло меня. На следующий день я пошел в Музей изящных искусств на Воздвиженке. Там я наконец нашел то, что мне было нужно, не отрываясь смотрел на эту картину полчаса. На ней был изображен младенец Моисей и женщины, нашедшие его. Женщин было много – целых шесть. Одна из них держала его на руках, и у нее были обнажены обе груди. Эти груди, наверное, будут кормить младенца, который тянул руку: не к ним ли? Он понял, где источник, он наверняка голоден… Над гологрудой стояла другая женщина, ее взгляд был обращен к небу, как у юродивой, глаза закатились от предвкушения чего-то, она указывала пальцем туда, где, видимо, был найден золотоволосый Моисей. У «юродивой» была обнажена всего одна грудь. Рядом с «юродивой» стояла другая женщина, взгляд которой был направлен на Моисея. Она также показывала пальцем на ручей, по которому плыла, наверное, корзина. А может быть, она стояла на берегу, я не помнил досконально легенду. Еще две служанки, расположившиеся с левой стороны, поддерживали корзину, в которой было найдено дитя. Крайняя справа тоже была явно служанка, ее голые ноги топтали растущие на берегу ручья камыши, глуповатое лицо выражало испуг, смешанный с любопытством. Те женщины, которые указывали на место чудесной находки, были выделены автором, французским художником XVIII века. Они были одеты более богато и несли себя с большим достоинством, чем три служанки по краям. У той, что держала младенца и показывала голые груди, было красивое покрывало на ногах, отливающее золотом, и сандалии, которые лизала вода. Ручей был очень мелкий. У служанок, державших корзину, ноги были босые, одна из них стояла почти по колено в воде, другая по щиколотку. Эти сандалии и золотое покрывало на женщине в центре, державшей голенького Моисея, напомнили мне полотно Леонардо да Винчи, кажется, в Лувре, на котором он изобразил Святую Анну, Святую Марию, Младенца и Иоанна Крестителя. Там у них тоже красивые покрывала, сандалии на ногах и мелководье.
Меня волновали голые груди двух женщин и вопрос: которая из них станет его кормить? Одна из тех богатых, или все-таки из служанок? Я попытался вспомнить грудь моей матери, красивую стоячую грудь, которую я, наверное, ни разу не видел голой, она ее всегда прикрывала. А то, что я видел ее грудь в детстве, значения не имело: я забыл, как она выглядела.
Глава 49
На следующей встрече я рассказал психоаналитику про случай, который произошел, наверное, через год после того, как я стал подростком. Мать прилегла отдохнуть на диван, она лежала неестественно, вытянувшись как на прокрустовом ложе. Это был мой диван, он стоял в моей комнате. Зачем она улеглась на него? Я тоже лег на диван, подвинул ее. Ей стало еще теснее. Она ничего не говорила, просто лежала и молчала, как будто пыталась заснуть. Я придвинулся к ней и увидел ее грудь – халат сильно ее обтягивал в этом положении. Меня словно обожгло воспоминание о том, как она кормила меня ей, маленького. У меня поплыло перед глазами. Я сделал движение правой рукой – снизу надавил на ее груди, и они стали еще более очерченными, еще более стоячими, устремленными вверх, к небу, к бесконечному… Я посмотрел ей в глаза. Она покраснела, отдернула в негодовании мою руку, попыталась отодвинуться. «А ну, прекрати! Щупай так своих развратниц!» Она сказала это каким-то особенном обиженным тоном. Она знала, она видела, что у меня отрос лобок, пиписка стала хуем, из которого текла сперма, она ощущала во мне мужчину с терпким потом, с запахом, идущим от ног и подмышек. И оттуда тоже шел кислый запах выделений от постоянного перевозбуждения, онанизма и ночных поллюций. Я перестал быть ребенком, ее сыном, я стал другим, почти взрослым, почти мужчиной. Я отдернул руку, встал с дивана и сел за стол читать. Мать задремала, я услышал легкий храп, от которого она сама проснулась, повернулась на бок и снова заснула, ее дыхание было спокойным, она слегка присвистывала и посапывала.
Мне стало стыдно за то, что я щупал ее, как щупают дешевых шлюх в подворотнях, она этого не заслуживала. Я просто хотел уделить ей внимание, в отличие от папаши, который по большей части был занят собой. Он, кстати, быстро охладел к сексу, как потом она мне рассказывала, но и в «этом» был законченным эгоистом – она делала аборты раз пять. Впрочем, кто их в «совке» не делал? Мое прикосновение к ней, пусть грубое, не было таким уж грубым, и это был акт восхищения, а не вожделения.