Было позднее утро. Я давно проснулся, но все равно притворялся, что сплю. Мать заходила ко мне в комнату и, видя меня «спящим», уходила на кухню, настойчиво там гремела. Наконец подошла и громко сказала: «Ну, проснись же! Нам надо ехать!» Я открыл глаза и сказал: «Я не хочу! Езжай одна!» Она ответила очень взволнованно, так, что ее голос задрожал: «Я не могу туда одна ехать, я боюсь! А вдруг кто-то нападет на меня? На кладбище страшно ехать одной!» Мне стало стыдно. Я угрюмо поднялся и пошел завтракать.
Я вдруг подумал, когда уже был на кладбище, что инфляция в Москве снова выросла. Теперь приходилось еще больше экономить. Меня передернуло от холода, брат с укоризной спросил: «Уже замерз?» Скорее бы в дом, к столу…
Глава 16
Вот и дом, и стол. Отец уже сидел во главе, как полагается. Как же он постарел. Превратился в настоящего старика-инвалида, язык его плохо слушался. Однажды услышал от него: «Ну и мерзкий же у меня стал голос!» Не то чтобы мерзкий, просто не его голос, вот и все. А так голос как голос.
На поминках народ потихоньку расслабился: выпивка, еда, разговоры, последние события. Я тоже включился в разговор, брат посмотрел на меня укоризненно. Я сорвался на него. Что теперь, не поговорить совсем? Мать, кстати, любила, когда едят и говорят, когда общаются. Тетя Галя заголосила: не ссорьтесь, ребята! Брат хмыкнул обиженно.
Гости разошлись, мы начали убирать со стола. Брат все-таки набрался. Проходя мимо меня, сидящего в папиной комнате и зачитавшегося случайно выбранной книгой, он пробормотал: вот, посмотрите на него, мы тут таскаем, а он… Я резко ответил; он меня особенно раздражал, когда был пьян. Он заорал: да я тебе щас! Ну вот, дошло до угроз. Тетя Галя встала между нами, не давая сцепиться. Несколько дней спустя в телефонном разговоре (он опять был пьян) мы послали друг друга матом. После этого мы не общались месяц, но на «дежурствах» это не отразилось: каждые две недели к отцу приезжал то он, то я. После материной смерти отец боялся остаться один, боялся, что мы откажемся от него, сдадим в дом престарелых. Но мы такого никогда бы не допустили: сдать отца в дом престарелых? Многие отказывались от своих стариков, но не мы. Не такой уж большой подвиг, но все-таки.
Поначалу у меня не было нежности и сострадания к отцу. Я считал его виновным в смерти матери, грубо его брил, но не оттого, что хотел причинить ему боль, а от торопливости и неумения. Отец даже звал меня одно время «ужасным Максиком» за это неровное бритье; он вечно придумывал всякие прозвища всем и давал особые имена, которые благодаря его точному на психологические особенности глазу писателя очень подходили. Еще когда мать была жива, бритье было на мне. Отец особенно страдал от этого, тем более он когда-то так гордился, что привозил нам лезвия «Джилетт»: в то время они были такой редкостью! У него была тонкая, чувствительная кожа, и он также заботился о нас. Я унаследовал его кожу и как-то без понимания о его заботе стал бриться этим «Джилеттом», не слушая рассказов о том, каким они были дефицитом и как отец возил их себе и нам целыми пачками, чтобы были эти лезвия, чтобы мы не мучились так, как мучился когда-то он. Он даже говорил, что причиной, побудившей его пойти в моря, были как раз эти лезвия! В СССР не было нормальных бритвенных станков. Потом я стал брить его осторожнее. Несколько раз мыл его всего. Даже брат удивился, когда узнал об этом. «Большие» вопросы решал он. На мне была всякая неприятная мелочь, на которую я безропотно соглашался. Это так повелось с тех пор, когда, если не было матери-домохозяйки под рукой, отец и брат шли ко мне в комнату и уговаривали меня сходить в магазин за продуктами и что-нибудь приготовить им, пока они выпивали, общались, играли на гитаре и пели свои песни, в общем, в этот мир мне доступа особо не было, я там был лишний и мне самому не хотелось с ними сидеть, мне это уже надоело порядком, я жил в своем мире. Хотя на больших застольях я всегда сидел со всеми вместе, с самого детства.
Глава 17
То, что произошло на работе в этот период, можно назвать фиаско. Я едва вытянул первый проект, то же самое со вторым, два буклета выпустили под знаком моего «провала» как редактора. Мне нехотя помогали все кто мог, даже начальник сам приехал и все контролировал, а я носился в мыле и все упускал из виду, все из рук падало, валилось, я сам заваливался набок, как дырявый шлюп. Все знали теперь, какой я «никудышный» работник, к разочарованию начальника, который не преминул мне об этом объявить. Носатая обрадовалась, Котофей как будто тоже, особенно когда я в свое оправдание сказал, что если бы все со мной носились так же, как носятся с Глашей, то я бы преуспел. А так, когда все мне цедили сквозь зубы и желали провала… Да что ты несешь, кто желал тебе провала? Начальник был в бешенстве от этих слов, он не желал признавать, что с Глашей все носились, а меня посылали, его это задело, хотя именно так и было. Он сказал, что я «дико неприятный человек и что со мной дико тяжело работать». Я в ответ заявил, что терпеть не могу этот столичный сленг. Все эти «дико», «волшебный», «шикарный» и так далее, до бесконечности.