«Прошло десять месяцев, как мамы нет. Все это время она как будто невидимо присутствовала рядом. И вот сегодня мне показалось, что она меня отпускает. Это было в тот момент, когда я рассказывал о ее последних днях. Я их так реально вспоминал, что, казалось, боль потери я переживал второй раз, но уже по-другому, как что-то далекое, от меня уходящее. С мамой я никогда не ощущал, что я одинок, я знал, что она есть и она мое второе я, и вот теперь я без этой опоры, без этой ее любви, которая меня держала, придавала уверенности, и я считал, что это у всех так. Но вот теперь я чувствую, что я потому был и остаюсь другим по сравнению с окружающими, потому что была эта уникальная любовь, ее любовь и моя к ней, без которой мне сейчас так пусто и одиноко. Это ее любовь делала меня полноценным, но у большинства такое чувство бывает от других женщин, и теперь я понимаю, что никакая любовь другой женщины не даст мне того, что давала любовь мамы. В этом и моя сила, и моя слабость. Сейчас мне легче, когда я смог словами назвать то, что хранил в душе. Женщины, которая сможет это все понять и принять, нет. Пока нет…»
Тут он посмотрел в окно, где на фоне ярко-голубого неба кружевом свисали ветки берез, медленно колыхавшиеся на ветру, и Лилечка с заплаканными глазами вспомнилась ему. И неожиданно он набрал номер ее телефона. Долго не брали трубку. Андрей Степанович ждал. Ему показалось это странным, и когда он услышал ее голос, на него нашел страх, он не знал, что сказать.
– Извините меня… – он замолчал. Он не мог произнести просто «Лилечка».
– Что вы, что вы, – быстро проговорила Лилечка, испытывая радость.
– Вы знаете, я думаю, мы могли бы с вами куда-нибудь сходить… – он опять замолчал. Лилечка, как птица, которую выпустили из клетки, защебетала веселым голосом:
– Ну конечно, можно. Вот, например, недавно открылась выставка… – и на Андрея Степановича вылилась вся информация о том, что происходит в театрах, музеях и концертных залах. Он слушал не вникая в смысл, он слушал голос Лилечки, запоминал интонации, пытался понять ее, и единственное ощущение, которое у него осталось от разговора, – это шум, все собой заполняющий.
Он долго не мог забыть это ощущение шума, как будто доносящегося с улицы, и это у него ассоциировалось с жизнью, которая проходила рядом, вокруг, и к которой он, Андрей Степанович, не имел отношения. Он чувствовал себя в скорлупе, которая треснула, и он выглядывает в отверстие, через которое ему открывается окружающее с какой-то совершенно новой стороны, и одновременно это было что-то знакомое, но забытое.
Таким было постепенное выздоровление Андрея Степановича от его сложного положения последнего времени, когда все было подчинено болезни мамы и мыслям, с этим связанным. Это свое положение он считал нормальным, а вот теперешнее возвращение в жизнь воспринимал как аномалию, отчего с таким трудом делал эти робкие шаги по возвращению в реальную жизнь. А она проходила на кафедре, в библиотеке, на конференциях, где Андрей Степанович, как специалист был фигурой заметной.
Лилечка также встречалась ему в коридорах, а после знаменательного разговора они все время как будто собирались сходить вместе куда-нибудь, но это не случалось, а мимолетные встречи приносили Лилечке только переживания, что ничего не получается у нее с Андреем Степановичем. Переломить ситуацию ей не удавалось. Не хватало смелости взять инициативу в свои руки. Что-то ей мешало. И это был сам Андрей Степанович, который не давал повода и как будто намеренно воздвигал барьер между ними, как казалось Лилечке.
Андрей Степанович не догадывался о ее переживаниях – это не входило в круг его интересов, и ни к какой из своих «жизней» он не мог допустить Лилечку. Так получилось, что он не чувствовал, что она сможет в них что-то понять. Попросту, по его теперешнему убеждению, все женщины были глупее мужчин. Он не был из тех мужчин, которые что-то ценят в женщинах, он был из других, для которых мама была умнейшей из всех и никто не мог с ней сравниться ни в чем. Пока? Он не знал этого, но строго держался своих правил мужчины одинокого, занятого серьезным делом, которое занимало все его время, а реальная жизнь с ее разнообразием выбора никак не влияла на его привычки вставать рано и проводить день по четко продуманному накануне плану.
Иногда он садился в кресло и, вспоминая юность, пытался понять, когда он потерял естественный интерес к женщинам, и не мог вспомнить. Свои встречи с ними он воспринимал сейчас как что-то, к нему не имеющее отношения. Но иногда на него находило странное настроение, и он начинал думать о Лилечке, представлять ее в качестве спутницы, и как будто все получалось, но в воображении нарушались его привычки, а представить себе возможность перемен он не мог.