— Смотри, как их уделало.
— Эй, приятель, у тебя еще осталось что-нибудь?
— Боже, ты его видел?
Хочется оглянуться и проверить, далеко ли мы ушли, но времени нет, эта сатанинская музыка продолжает звучать, обрушиваясь, как оранжево-серый голливудский взрыв, настигающий меня. А люди, все эти люди, как может одновременно собраться столько людей? Я не смотрю на их лица, где самое страшное — глаза, потому что они отражают твой страх и делается еще хуже. Хуже. Шутка, конечно, разве может быть хуже? Двигаясь вперед, ты не двигаешься вперед, все наоборот, ты стоишь на месте, а все эти люди на лентах конвейера по обеим сторонам от тебя проносятся мимо, и ты видишь следы частей, образующих целое — желтые зубы, костлявые пальцы, мягкие, сужающиеся к концу ладони, побелевшие от холода, мусорные мешки — тьма мусорных мешков, обвязанных вокруг ног, заплатки на джинсах, значки со смайликами, красные анораки, как в «А сейчас не смотри» — или он был желтым? — все вместе они составляют человека, много людей, тысячи людей, часть целого, как она там называется — синекдоха? — как парус означает корабль, я ненавижу это слово, никогда в жизни оно мне не понадобилось, сколько лучших слов я мог бы поместить вместо него, и я забыл бы его, конечно, если бы мой преподаватель английского в приготовительной школе, мистер Мэйсон звали его, как в «Чарлзе», но не такой психопат, да и вовсе не психопат, очень мягкий на самом деле, если бы мистер Мэйсон — Миддер Мэн, как мы его звали, — если бы он не заставил нас всех переписывать этот свой каллиграфический почерк с доски в тетради, заставил переписывать так аккуратно, этот и пару десятков других литературных терминов, которые он считал важными для нашей интеллектуальной подготовки, потому что его поколение учителей верило в такие вещи, они верили в интеллектуальную подготовку; и поэтому он заставил нас переписывать так тщательно, поэтому затраченные усилия — а это действительно были усилия, одна ошибка, и приходилось начинать все сначала, нельзя было пользоваться замазкой или вырывать страницы из тетради, по крайней мере после того, как прошел середину тетради, потому что тогда выпадут ранее написанные страницы, — но в этом и был смысл, крайняя сосредоточенность, необходимая, чтобы не забыть эти слова. Синекдоха. Впервые использую его после двенадцатилетнего возраста. Двенадцать лет! Тогда будущее казалось таким блестящим, ум был таким острым и не искалеченным, и что я сделал с ним сейчас, о Боже, что я сделал с собой, посмотрите на развалину, которой я стал, зачем я продолжаю делать все эти глупости, почему я не принял во внимание страшное предупреждение мистера Мигареты, о Боже, на этот раз я обещаю тебе, на этот раз я обещаю не делать глупостей, даю клятву, а эти лица, не хочу на них смотреть, проплывают мимо на бесконечной ленте конвейера, еще, и еще, и еще, и еще отпустите мою руку и еще и еще я оборачиваюсь посмотреть кто тянет меня за руку и это Молли.
— По-моему, мы уже далеко ушли, — говорит она.
Оказывается, что о некоторых частях фестиваля мы не знали. Мы обнаруживаем их во время своего эпического похмельного путешествия вдоль тропинки, которая вздымается на холм над пирамидальной сценой, огибает ограду фермы и разветвляется на темную аллею деревьев в стиле Толкиена, кишащую наркодилерами, торговцами пивом и мочащимися пьяницами, которая огибает Вавилон и менее торговую область Циркус Филдз, Грин Филдз и Хилинг Филдз, где все еще правит Артур, а его девушки-помощницы подают чай у лагерных костров, приклеивая «байнди» вам на лоб и делая индийский массаж головы. Некто покрытый струпьями играет на диджериду. Еще кто-то выстукивает ритмы на африканских барабанах. Мужчина — грудь колесом, спутанные седые волосы и седеющая борода — пристально, со жгучим напряжением глядит на мерцающий огонь. По-видимому его зовут Утер.
— Нам здесь нравится, — говорю я средних лет женщине, делающей мне массаж головы. — Гораздо лучше, чем там.
Но она занята только массажем.
— Надо сказать, мы принимали грибы. Возможно, все из-за этого.