— Хм. В чем вопрос-то? — говорит Нортон.
— А бог его знает. Лучше дай мне еще затянуться — может быть, я и вспомню.
В итоге мы оба еще покуриваем сигарету, валяемся на кровати, хохоча и сцепившись, и очень рады тому, что мы друзья, хотя что-то подсказывает мне — и Нортону, наверно, тоже, — что мы с ним движемся в разных направлениях и не будем так часто видеться, как это бывало в школе.
А пока мы дурачимся, отмечу некоторые зрительные подробности для тех, кто имеет склонность к таким вещам.
Нортон: светлые кудрявые волосы, окрашенные, как я уже сказал, в черный цвет. Высокий лоб, тонкие губы, заостренный нос — думает, что похож на Джеймса Дина с известного плаката, и некоторое сходство при известном освещении просматривается. Голубые брюки, заляпанные краской, противная цветастая рубашка, черные замшевые туфли — все из магазина подержанной одежды, потому что а) так принято у модных художников и б) лишних денег у него нет.
Мои комнаты. Поправляюсь: комната. Потому что даже в Крайст-Черче, если только ты не стипендиат, то живешь первый год в довольно паршивых условиях. Тесная комнатушка в Медоу билдинг, единственное достоинство которой — неплохой вид на Чаруэлл за лугом Крайст-Черч. Думаю, что это как раз то место, где Энтони Бланш декламировал отрывки из «Бесплодной земли» в телевизионной версии «Возвращения в Брайтсхед». Однако в остальном моя комната ничем не привлекательна: кровать, письменный стол, умывальник, корзина для мусора, опустошаемая каждое утро кем-то из обслуживающего персонала.
Тем временем мы с Нортоном прекращаем хохотать и кувыркаться на кровати (вовсе не в духе «мы только что открыли свою гомосексуальность» — так бывает только в романах, а я пишу только правду, как правило), и я размышляю, не попотчевать ли его Программой жизни, которая пробивается у меня из подсознания с того момента, как он подловил меня на смене имиджа.
— Знаешь, что сказал Леонардо да Винчи? — спрашиваю я.
— Нет.
— Напомни, как ты начал заниматься Рескином.
— Так что он сказал?
— Он сказал, что человечество, по большей своей части, способно только наполнять отхожие места. И знаешь, он был прав. Большинство людей на этой планете просто рождается, плодится, живет, умирает. И производит кучу дерьма. Вот и все.
— Мудрость большого мастера.
— Да, но тебя это не пугает? Возможность стать лишь еще одним из тех, кто наполняет отхожие места? С хорошим дипломом, милой работой, милым домом, милой женой, милыми детьми…
— Звучит, надо сказать, мило.
— Ну, ты же понимаешь. Ты хочешь быть художником. А быть художником — это не значит быть милым. Тебе нужна борьба, тебе нужно признание, тебе нужна слава, тебе нужны деньги. И всего этого должно быть много.
— Это было бы еще более мило.
— Но представим себе, что ничего этого не будет. Допустим, что с живописью ничего не выйдет. Разумеется, мы рассуждаем гипотетически, потому что я не сомневаюсь, что со своим талантом ты добьешься огромной славы. Но предположим, что этого не случится. Предположим, что в какой-то момент ты решишь, что нынешние честолюбивые стремления оказались всего лишь юношескими фантазиями; что настало время реалистично взглянуть на вещи; смириться с тем, что в конечном счете тебе было суждено остаться никем.
— Ну, что ж. Если так предначертано судьбой, с этим не поспоришь.
— Нет, поспорить можно. Твоя судьба станет такой, как ты решишь. Если ты не осознаешь этого сейчас, то окажешься в заднице, когда внутренний голос начнет нашептывать тебе: «Пора повзрослеть. У тебя заложен дом. Детям нужно дать образование. Купить Whiskas для кошечки». И все остальное, что свойственно среднему человеку среднего возраста из среднего класса.